Мысленно возвращаясь к своей поездке в Оксфорд, Гарриет осознала, что эта поездка выбила ее из колеи. Она уже смирилась было с неизбежным присутствием Уимзи в ее жизни – как смирилась бы с присутствием динамита на военном заводе. Но в Оксфорде она обнаружила, что само имя его до сих пор взрывоопасно – что стоит посторонним сказать о нем слово, не важно, в порицание или в похвалу, в ней тут же вскипает ярость. Все это рождало страх: а ну как динамит есть динамит, каким бы безобидным он ни казался в силу привычки?

В гостиной на каминной полке лежала записка, испещренная мелким неразборчивым почерком Питера. Записка извещала, что по просьбе старшего инспектора Паркера Уимзи покидает Лондон и едет на север страны расследовать какое-то убийство. Поэтому он с сожалением сообщает, что не сможет встретиться с Гарриет на этой неделе. Не соблаговолит ли она оказать ему любезность и найти применение билетам, которые иначе пропадут?

Гарриет поджала губы, обдумывая последнюю дипломатически-осторожную фразу. После того скандального случая, еще в первый год их знакомства, когда он посмел послать ей подарок на Рождество, а она в порыве оскорбленного самолюбия вернула этот подарок с язвительной отповедью, Питер тщательно следил за тем, чтобы не дарить ей ничего материального. Исчезни он с лица земли – ничто среди ее вещей не напомнило бы о нем. Теперь же она в задумчивости разглядывала билеты. Можно отдать их кому-нибудь или пойти самой и пригласить подругу. Но ей не очень-то хотелось сидеть весь спектакль рядом с призраком Банко[82], оспаривающим соседнее место. В итоге она вложила билеты в конверт, чтобы послать той семейной паре, которая возила ее в Аскот, затем порвала и выбросила записку. С призраком Банко было покончено. Гарриет вздохнула свободнее и перешла к следующей заботе.

Нужно было подготовить к переизданию три старых романа. Перечитывать собственные сочинения – занятие не самое вдохновляющее, и к концу чтения Гарриет была изнурена и недовольна собой. Нет, написано-то хорошо, а если рассматривать эти книги как интеллектуальное упражнение – и вовсе отлично. Но чего-то в них не хватало: теперь, при повторном чтении, складывалось впечатление, будто бы автор намеренно отгораживается от собственных чувств и взглядов. Неприятно было перечитывать сцену, где два ее героя спорили, остроумно и поверхностно, о семейной жизни. Сцена вышла бы куда лучше, если бы она не боялась выдать себя. Но ей мешало чувство, что она и так слишком увязла в гуще событий, слишком вовлечена в происходящее, никак не справится с назойливой, бесцеремонной реальностью. Если бы только она сумела отстраниться от себя самой, к ней бы вернулись и уверенность и самообладание. Все-таки, при всех оговорках, блаженны ученые: это у них “око просто”[83], они видят лишь свой предмет, не отвлекаясь на сучки и бревна в своем глазу, на свою частную жизнь.

– Частную, как же! – пробормотала Гарриет, раздраженно заворачивая гранки в оберточную бумагу. – Разве скроешься от посторонних глаз?

Она была несказанно рада, что избавилась от билетов.

Так что когда Уимзи вернулся наконец из своей северной экспедиции, Гарриет была настроена воинственно. На этот раз он пригласил ее отужинать в клубе “Эгоист” – необычный для него выбор. Встретиться условились воскресным вечером, в их распоряжении был отдельный зал. Гарриет рассказала о своей поездке в Оксфорд, не преминув огласить список выпускниц, чьи выдающиеся способности совершенно увяли в замужестве. Он миролюбиво с ней согласился – да, такое и в самом деле бывает – и упомянул какого-то талантливого художника, переродившегося под влиянием честолюбивой жены и начавшего бездумно штамповать академические портреты.

– Иногда, конечно, – бесстрастно продолжал Уимзи, – дело в ревности или эгоизме. Но чаще всего это просто глупость. Они ничего такого не хотят. Удивительно, сколь мало людей вообще хотят от своих действий чего-то определенного.

– А по-моему, супруги и не могут вести себя иначе, чего бы они там ни хотели. Проблема в самом влиянии чужой личности. В этом все зло.

– Да. Благие намерения – не гарантия безопасности. Впрочем, гарантий ведь вообще нет. Вы, конечно, можете заявить, что не намерены иметь никакого отношения к чужой душе. Но вы уже имеете к ней отношение – просто потому, что существуете. А не существовать довольно трудно с чисто практической точки зрения. Иными словами, все мы уже есть – вопрос, что с этим делать.

– Ну, пожалуй, некоторые люди сами считают личные отношения главным делом жизни. Что ж, их право. Но как быть с остальными?

– Ужасно неудобно, правда? – подхватил он с оживлением, которое разозлило Гарриет. – Как вы думаете, может, им вообще исключить любые человеческие отношения? Это довольно затруднительно. Как нарочно, на пути встанет какой-нибудь мясник, или булочник, или квартирная хозяйка, или кто там еще. Или, может быть, пускай люди с мозгами сидят себе сиднем, а люди с сердцем о них заботятся?

– Так часто бывает.

– И впрямь. – Он снова подозвал официанта. Гарриет уже в пятый раз уронила салфетку. – Почему, кстати, из гениев получаются ужасные мужья, и так далее? И что прикажете делать тем несчастным, кого угораздило родиться с умом и сердцем?

– Простите, что все роняю – шелк такой скользкий. Да, вы правы, это большая проблема. Если честно, я думаю, в таком случае придется выбирать.

– И никаких компромиссов?

– Не думаю, что тут возможен компромисс.

– О времена! Англичанка поносит священный компромисс!

– Ну, я не совсем англичанка. Во мне есть примесь шотландской и ирландской крови.

– Это и значит, что вы подлинная англичанка. Какому еще народу придет в голову хвалиться своей смешанной кровью? Я и сам англичанин до мозга костей, но именно потому, что на одну шестнадцатую француз, не считая обычных примесей. Так что компромисс у меня в крови. Ну так вот. Меня-то вы куда отнесете – к тем, которые с сердцем или которые с умом?

– В уме вам не откажешь, – сказала Гарриет.

– А кто возражается, Бетси?[85] Да и в сердце вы мне отказать не можете – разве что в своем.

– У вас, как у остроумцев елизаветинской поры, по два смысла на одно слово.

– Слово было ваше. И себе вам тоже придется кое в чем отказать. Амплуа Цезаревой жертвы требует жертв.

– Какой жертвы?

– Ну как же: скотины без сердца[86]. Вы, кажется, снова уронили салфетку?

– Нет, на этот раз сумку. Она у вас под левой ногой.

– О… – Питер огляделся, но официанта и след простыл. – Что ж, – продолжал он, не двигаясь с места, – конечно, люди с сердцем должны заботиться о людях с умом, но, видите ли…

– Не беспокойтесь, пожалуйста, – сказала Гарриет, – потом подниму.

– Просто у меня сломаны два ребра. Я не уверен, что если полезу под кресло, то потом вылезу обратно.

– О господи! Я-то думала, почему вы держитесь как-то натянуто. Что же вы сразу не сказали? Сидели тут как мученик и вводили меня в заблуждение.

– Все я делаю не так, – горестно проговорил он.

– И как это вас угораздило?

– Просто упал со стены – самым прозаическим образом. Я немного спешил – с той стороны стоял довольно непривлекательный тип с ружьем. И ладно бы стена, но под ней была садовая тачка. И ладно бы сломанные ребра, но там еще и пластырь. Приклеился намертво, зараза, и зверски чешется.

– Какой кошмар. Очень вам сочувствую. А что же тип с ружьем?