– Я не стала бы, – Гарриет задумчиво рассматривала пустую чашку, – обвинять его в душевной черствости. Например, он был очень расстроен, когда отправил в тюрьму преступника, который был ему симпатичен. Но на самом деле он очень сдержан, несмотря на всю свою обманчивую манеру.
– Может быть, он просто застенчив, – доброжелательно предположила Фиби Такер. – Разговорчивые люди часто застенчивы. Мне их жаль.
– Застенчив? Нет, едва ли, – возразила Гарриет. – Может быть, это нервы – что за дивное слово, столько всего может значить. Но вряд ли он нуждается в жалости.
– И за что бы его жалеть? – добавила мисс Бартон. – Не думаю, что в нашем достойном жалости мире следует тратить это чувство на молодого человека, у которого есть все, чего он только может пожелать.
– Он примечательная личность, если так, – сказала мисс де Вайн серьезным тоном, однако в глазах ее мелькнула лукавая искра.
– И не такой уж он молодой, – заметила Гарриет. – Ему сорок пять.
(Именно столько было мисс Бартон.)
– Какую надо иметь самонадеянность, чтобы жалеть людей! – воскликнула мисс Мартин.
– Вот-вот, – подхватила Гарриет, – никому не нравится, когда его жалеют. Большинству нравится жалеть себя, но это совсем другое дело.
– Сказано едко, но до боли правдиво, – сказала мисс де Вайн.
– Но я все-таки хочу знать, – упорствовала мисс Бартон, не давая себя отвлечь, – есть ли у этого светского дилетанта какое-нибудь занятие помимо всех этих хобби вроде расследований, коллекционирования книг – и, кажется, он еще в крикет играет в свободное время?
Гарриет, которая уже некоторое время дивилась тому, как отлично ей удается держать себя в руках, ощутила неодолимое раздражение.
– Не знаю, – сказала она. – А какая разница? Почему он должен делать что-то еще? Ловить преступников – нелегкая и небезопасная работа. Она занимает много времени и сил, и его самого запросто могут ранить или убить. Да, возможно, он делает это для забавы, но делает как следует. Наверняка многие, как и я, имеют основания быть ему благодарными. Разве этого мало?
– Я совершенно согласна, – сказала мисс Мартин. – Мне кажется, все должны быть благодарны людям, которые делают за нас грязную работу и не ждут награды, каковы бы ни были их резоны.
Мисс Фортескью горячо ее поддержала.
– У меня в загородном коттедже в прошлое воскресенье засорилась сточная труба, – сказала она, – и один отзывчивый сосед пришел и прочистил ее. В процессе он ужасно выпачкался, и я все время извинялась, а он сказал, что не стоит его благодарить, потому что он любопытен от природы и любит трубы. Может, это и неправда, но даже если правда, мне-то уж точно не на что жаловаться.
– Кстати, о трубах… – оживилась казначей…
Разговор принял менее личный и более легкий характер (потому что невозможно представить себе людей, которые не способны оживленно беседовать о сточных трубах), и вскоре мисс Бартон ушла спать. Декан вздохнула с облегчением.
– Надеюсь, вы не обиделись. Мисс Бартон ужасно прямолинейна, и она твердо решила высказать свое мнение. Она прекрасный человек, но с чувством юмора у нее не очень. По ее мнению, все должно делаться только с самыми возвышенными намерениями.
Гарриет извинилась за резкость.
– По-моему, вы прекрасно держались. И ваш лорд Питер кажется очень интересным человеком. Но это не повод заставлять вас обсуждать его, беднягу.
– Если хотите знать мое мнение, так в университете все слишком подробно обсуждается, – заметила казначей. – Мы спорим и о том и о сем, и зачем и почему, вместо того чтобы просто взять и сделать.
– Но разве не надо сначала понять, что мы хотим сделать? – возразила мисс Мартин.
Услышав начало доброй академической перебранки, Гарриет улыбнулась Бетти Армстронг. И десяти минут не прошло, как кто-то помянул “шкалу ценностей”. Через час они все еще спорили. Наконец из уст казначея прозвучала цитата: “Бог создал целые числа, остальное – дело рук человека”[52].
– Ах, боже мой! – воскликнула мисс Мартин. – Давайте только обойдемся без математиков. И физиков. С ними мне не справиться.
– А кто только что поминал постоянную Планка?
– Я! И горько о том жалею. Отвратительная штука.
Запальчивость декана от души рассмешила всю компанию. Пробило полночь, все стали расходиться.
Мисс де Вайн обратилась к Гарриет:
– Я пока еще живу не в колледже. Можно мне вас проводить?
Гарриет согласилась, гадая, о чем с ней хочет поговорить мисс де Вайн. Они вместе вышли из Нового двора. Взошла луна, раскрасив все вокруг холодными мазками черного и серебряного – эти суровые тона контрастировали с теплыми желтыми огоньками окон, за которыми все еще болтали и смеялись вновь встретившиеся старые друзья.
– Как будто снова учеба, – сказала Гарриет.
– Да. – Мисс де Вайн странно улыбнулась. – Если бы вы послушали под этими окнами, то убедились бы, что весь шум от женщин средних лет. Старые уже легли, спрашивая себя, неужели они так же плохо сохранились, как их сверстницы. Они сегодня переволновались, и у них болят ноги. Молодые трезво беседуют о жизни и повседневных обязанностях. Но те, кому сорок, притворяются, будто они снова студентки, и им это нелегко дается. Мисс Вэйн, я восхищалась сегодня тем, как вы говорили. Беспристрастность суждений – редкая добродетель, и очень немногим людям она нравится, и в себе, и в других. Если вы нравитесь кому-то, несмотря на это качество, а уж тем более из-за него, такая симпатия дорогого стоит, потому что она искренняя и потому что с этим человеком вы тоже можете быть искренней.
– Наверное, так и есть, – кивнула Гарриет, – но почему вы мне это говорите?
– Поверьте, не для того, чтобы вас обидеть. Но я думаю, многих настораживает, что вы чувствуете то, что чувствуете, а не то, что должны бы чувствовать, по их мнению. Было бы непростительной ошибкой обращать внимание на этих людей.
– Да, – согласилась Гарриет, – но я принадлежу к их числу. Я сама себя настораживаю. И сама никогда не знаю, что я чувствую.
– Это не важно, главное – не пытаться заставить себя чувствовать то, что положено.
Они вошли в Старый двор, и древние буки, самая почтенная из всех институций Шрусбери, укрыли их колеблющимися, изменчивыми тенями, чей узор был обманчивей темноты.
– Но ведь приходится делать выбор, – сказала Гарриет. – И когда мечешься между двумя желаниями – как узнать, какое из них по-настоящему важно?
– Мы можем узнать это только тогда, когда оно берет над нами верх, – ответила мисс де Вайн.
Узорная тень соскользнула на них, словно серебряная цепь. Одна за одной все башни Оксфорда пробили четверть первого – нескладным каскадом дружеского разногласия. У входа в здание Берли мисс де Вайн пожелала Гарриет спокойной ночи и широким шагом, чуть сутулясь, зашагала прочь и исчезла под аркой трапезной.
Странная женщина, подумала Гарриет, и удивительно проницательная. Трагедия жизни Гарриет произошла от желания “чувствовать что положено” к человеку, чьи чувства к ней тоже не выдержали испытания на искренность. И вся последующая неуверенность в своих целях проистекала из твердого намерения никогда больше не спутать стремление к чувству с самим чувством. “Мы можем узнать, что желание по-настоящему важно, только когда оно возьмет над нами верх”. Есть ли хоть что-то неизменное в этом тумане неопределенностей? Да, пожалуй: работа – и это несмотря на, казалось бы, серьезные причины оставить эту работу и взяться за что-то другое. Сегодня она доказывала другим разумность своего выбора, но никогда не чувствовала потребности доказывать это самой себе. Она писала то, что считала необходимым писать, и, хотя недавно ей стало казаться, что она может делать это лучше, у нее не было никаких сомнений, что именно это и есть ее призвание. Работа незаметно взяла над ней верх – значит, она по-настоящему важна.
Гарриет еще некоторое время расхаживала туда-сюда по двору, слишком возбужденная, чтобы идти спать. Взгляд ее внезапно упал на клочок бумаги, небрежно брошенный на аккуратный газон. Она машинально подняла бумажку, как ей показалось, чистую, а войдя в Берли, попыталась рассмотреть ее поближе. Это была обычная писчая бумага, и на ней – грубо накорябанный карандашом, словно бы детский, рисунок. Это был неприятный рисунок, совсем не то, что ожидаешь найти на университетском газоне. По-садистски похабный. Он изображал обнаженную, утрированно женственную фигуру, подвергающую варварски унизительному наказанию фигурку неопределенного пола в мантии и академической шапочке. Это был нездоровый рисунок, грязный, издевательский, безумный.
