Эрве грустно улыбнулся.

— Ты не понимаешь. Ронан живет страстями. Он все делает в каком–то запале. Любит ли, ненавидит — всегда чуть ли не до безумия. И потом, есть еще кое–что, о чем не следует забывать. Он тщательно все подготовил и не сомневался, что абсолютно ничем не рискует.

— Все так говорят. А потом видишь, чем кончается.

— Нет–нет. Я по–прежнему твердо верю, что ему удалось бы выйти сухим из воды, кабы его не выдали.

— Странно, кто же тогда, ведь если я правильно тебя поняла, то никто ничего не знал?

Эрве допил мартини и долго теребил бороду.

— Давай поговорим о чем–нибудь другом. Все это было так давно!

— Только еще один маленький вопросик, — настаивает Иветта. — Вас не тронули, но ведь полиция все–таки хоть немного занималась вами? Мне кажется, вас должны были всех — не всех, но занести в картотеку.

— Безусловно. Но Ронан заявил, что у него нет сообщников, да так оно и было на самом деле. Он все взял на себя.

— А что ему еще оставалось делать?

Эрве раздраженно затряс головой.

— Тебе не понять. У Ронана от сволочи нет ни капли.

— Ты им восхищаешься!

— Вовсе нет… По крайней мере, сейчас.

— Но вы опять стали встречаться. На твоем месте я бы порвала с ним.

Эрве задумчиво катал шарик из хлебного мякиша.

— Видишь ли, в чем дело, — пробормотал он наконец, — это я сволочь. Мне бы пойти и дать показания в его пользу. А я этого не сделал. Да–да, я согласен. Ничего бы не изменилось. Более того, возможно, ему бы влепили все пятнадцать. Зато у меня была бы чистая совесть… Что ты хочешь на десерт?

— Твой друг…

— Нет. Довольно. О нем больше ни слова. Я возьму себе мороженое и кофе покрепче. А тебе что?.. Кусочек торта, может быть?.. Все! Забыли! Надо жить настоящим.

Он наклонился к Иветте и поцеловал в ушко.

«Дорогой друг!

Я уже привык писать вам. Извините меня за этот поток худосочных фраз. Но единственные минуты в безликой серости моей жизни, когда я хоть немного становлюсь самим собой, это те, что я посвящаю разговору с вами. И если пишу — я уверен, вы меня поймете, — то вовсе не для того, чтобы жаловаться на судьбу, просто мне думается, что описание моего конкретного случая есть картина жизни тысяч и даже десятков тысяч людей моего возраста. А это так важно — не терпеть, а смотреть правде в лицо. Умирают внутри, под корой, как ствол дерева, изъеденный в труху насекомыми.

Будь я холостым, мне бы, наверное, было проще бороться. Впрочем, трудно об этом судить. Возможно, в этом случае я бы вообще прекратил всякую борьбу. А у меня есть Элен, она меня поддерживает, подбадривает и тем не менее порой, видимо, спрашивает себя: ну что это за мужчина? Как будто я не выкладываюсь в этой борьбе. Между нами существует этот болезненный момент. Правда, мы старательно обходим его. И пока это не более чем синяк на нашей любви, но завтра он рискует стать незаживающей раной.

Мне прекрасно известно, что могло бы успокоить Элен. Ей бы очень хотелось привести меня в лоно Церкви, мне кажется, я уже писал вам об этом. Она упорно ждет от меня единственное для нее доказательство моей доброй воли, но я не способен его дать ей. Нам случается схлестываться в резких ссорах. Она упрекает меня в том, что я не молюсь вместе с ней и что в каком–то роде оставляю ей тяжесть духовного труда. И разумеется, я понимаю, о чем она тайком думает про себя, а именно о том, что я взваливаю на нее бремя материальной жизни. Спорить бесполезно. У меня есть своя правда, и этого достаточно. Ее вера мне представляется смехотворной, однако это мое личное дело. Но вот в чем заключается парадокс. Каждый из нас уверен, что другой в каком–то роде страдает нравственным увечьем, и поэтому мы никогда не могли сблизиться с ней по–настоящему.

Увы, я сделался скептиком и именно поэтому не верю в мои ежедневные потуги. Иногда мне даже кажется, будто я не живу, а играю в гусек: приходится все время возвращаться к кружку с надписью «Старт“. И снова и снова заполнять одну и ту же биографическую анкету.

Имя. Фамилия. Место и дата рождения. Отношение к военной службе. Где служил и когда. Воинское звание, если таковое имеется. Водительские права. Номер, дата и место выдачи… Затем надо перейти к учебе и научным работам, указать, каким или какими иностранными языками свободно владеешь. Потом отметить семейное положение и подробно описать трудовую деятельность. Уже смахивает на стриптиз. Однако это еще не конец, так как необходимо также описать моральные качества. И так далее, всего не упомнишь. Поскольку весь этот бумажный хлам предназначен для мусорной корзины, я ограничиваюсь лишь некоторыми самыми общими сведениями, которые просто автоматически переписываю. Мне заранее известно, что очередной бросок костей отправит меня или в колодец, или в тюрьму, или на клетку со стрелкой, указующей на «Старт“.

И абсурдная игра продолжается. А тем временем наши сбережения тают. И это при том, что мы не позволяем себе никаких излишеств. Когда–то я покупал книги. Сейчас я лишаю себя подобного удовольствия. Предпочитаю захаживать в Бобур, где и просматриваю кое–какие журналы, да и то по диагонали. Я утратил вкус к учебе. Зачем мне и впрямь учиться? Единственное, что от меня требуется, это дождаться конца дня, память о котором лишь горка окурков. Утешает, что безработных становится все больше и больше. Мы узнаем друг друга по уж не знаю каким загадочным приметам. Обмениваемся парой слов; до откровений дело никогда не доходит, поскольку в глубине души никто никем уже больше не интересуется. Остается лишь мимолетное удовлетворение от встречи. «Ах, и вы тоже!“ И каждый идет дальше своей дорогой, что никуда не ведет. И я часто повторяю себе, что подобное безразличие, медленно овладевающее сердцем, есть самая худшая форма насилия.

Когда я жил в Рене, мне, помнится, нередко доводилось беседовать и спорить с группой молодых людей, сформировавших нечто вроде тайного общества, надо сказать, с весьма туманными целями. И те в первую очередь клеймили именно насилие, что им приходилось испытывать со стороны родственников, учителей, всемогущего государства. Против насилия, хитроумного, коварного, своей парализующей тяжестью лишавшего их всякой свободы, они и взбунтовались.

«Надо взорвать, к чертям, крышку и выпустить пар!“ — призывали они. И к слову сказать, им весьма успешно удалось довести свое предприятие до трагического конца.

Но это хитроумное насилие, справедливо ими осуждаемое, — увы, я слишком поздно это понял, — еще не самое худшее. Ты угнетен, но ты борешься — прекрасно! А если ты уже даже не понимаешь, что тебя угнетают? А если все человеческое достоинство уже выпало из тебя, словно ядро из ореха, и осталась лишь пустая скорлупа?

Я продолжаю. Элен встала, причесалась, напомадилась, сварила кофе и внезапно превратилась в бесплотный силуэт. Бесполезно тянуть к ней руки. Жена вне досягаемости. Бывают дни и ночи, когда она находится рядом со мной, но мы все равно бесконечно далеки друг от друга. Надо действовать, твердит она. Иначе бойся депрессии. А что значит — действовать? Каждому известно, что безработица будет только возрастать, что механизмы социальной махины скрипят все сильнее. Однако Элен обитает в своего рода зоне легкомыслия, в общении с женщинами, единственная забота которых — красота. У нее не хватает времени читать газеты, а радио она слушает лишь ради всевозможных конкурсов. Окружающий ее мир прост и не ведает проблем. Есть Бог, Добро, Зло. И само собой разумеется, за Добром всегда остается последнее слово. Когда же дела идут плохо, нужно лишь укрыться и переждать под зонтиком молитвы. Ведь Зло никогда долго не длится. Война заканчивается, чума отступает. Жизнь всегда отыскивает способ продраться сквозь все преграды и победить.

Я сжимаю кулаки, чтобы не закричать. Сдерживаюсь из последних сил. Окажись на моем месте Лангруа, он бы уже давно возопил: «Конечно, мать твою за ногу, когда сидишь по уши в дерьме, можно сколько угодно разглагольствовать о том, что жизнь прекрасна!“