Иннокентий Четвертаков вёл Красотку к эскадронному кузнецу – сбились подковы, и Красотка хромала. Ещё надо было подремонтировать оголовье.

Утоптанная снегом вперемежку с навозом центральная улица польского города Бяла-Подляски была ему уже хорошо знакома.

Сразу после сожжённой Могилевицы полк направился в Груец, но там долго не задержался и передислоцировался в Бяла-Подляски, примерно в пятидесяти верстах от Брест-Литовска.

«Дрались, дрались – веселились, посчитали – прослезились!» – была у драгун на устах старая поговорка, когда в Груеце стали выяснять в подробностях, с чем полк вышел из Лодзинской битвы.

Когда полк прибыл в Груец в расположение дивизии и был построен, казалось, что он такой же, каким был в начале ноября прошлого года под Лодзью, а когда начали считать… Будто бы и рапортичек о потерях не писали, и списков не подавали. Оказалось, что в целом, если без особых подробностей, полк потерял больше двух эскадронов из шести и ещё больше строевых лошадей. Лошадь больше человека, в неё и попасть легче, и раны она переносит хуже, потому как тварь добрая, благородная, но глупая и не терпит боли.

Из Груеца полк был переведён в Бяла-Подляску, поближе к Брест-Литовску – узловой станции и одному из главных пунктов снарядного, конского и человеческого пополнения.

Офицеры свой полк называли летучим: в первый бой он вступил в Восточной Пруссии, под Гумбинненом, понёс потери, был пополнен, потом бился под Варшавой, а потом в самом конце октября встретил немцев на стыке 2-й и 5-й армий там, где польский городок Лович. Драгуны про него шутили: Лович-Нелович.

В августе 1914 года полк был в составе 1-й армии генерала Ренненкампфа. Под Варшавой во 2-й обновленной армии генерала Шейдемана, а после Лодзинской бойни оказался в 5-й армии генерала Плеве. А всё потому, что в верхах был непорядок и частые перемены. Из-за поражения в Восточной Пруссии в самом начале войны в Танненбергской битве застрелился командующий 2-й армией генерал Самсонов, с поста главнокомандующего Северо-Западным фронтом сняли генерала Жилинского, из-за разногласий с новым командующим Северо-Западным фронтом генералом Рузским убрали генерала Ренненкампфа, после Лодзи в отставку отправили генерала Шейдемана… Так по секрету между собой говорили офицеры полка. Им казалось, что по секрету, а от денщиков-то от своих им куда было деваться. Вот драгуны про всё и знали, только с мудрёными фамилиями генералов у них были трудности, не могли их ни запомнить, ни выговорить, кроме Самсонова, да худо-бедно Русского, в смысле Рузского.

За бои в Восточной Пруссии под Гумбинненом Иннокентий и его друг Сомов получили свои первые серебряные Георгиевские медали. Вручали торжественно перед строем полка перед началом Лодзинского сражения в том самом Ловиче. По этому случаю они с вахмистром Сомовым раздобыли польской водки со зверобоем, жидовскую не взяли, угостились сами и угостили товарищей. Про это вызнал вахмистр № 1-го эскадрона Федька Жамин – сучий потрох, и доложил командиру № 2-го эскадрона ротмистру фон Мекку. Тот отчитал Жамина за подачу рапорта не по подчинённости, сказал о правильном по уставу, но подлом по сути поступке командиру № 1-го эскадрона подполковнику Вяземскому. Вяземский, только-только принявший эскадрон, учёл, но оба командира этот случай спустили с рук, потому что и Сомов и Четвертаков показали себя как отличные драгуны. А в боях в предместье Ловича Иннокентий Четвертаков снова отличился, там из седла он застрелил восемь немцев, из которых были два офицера, и всё с дистанции 100–150 шагов, и этим подтвердил своё бесстрашие и геройство.

«Чёт-та ему от меня надобно?» – подумал Иннокентий про вахмистра Жамина, принюхался и поднял голову – в воздухе поверх исходившего из-под ног запаха навоза чувствительно тянуло окалиной. Что ли недели две тому назад хорошо метель прошлась, и на дорогах навоз, а где живут люди, так там и печную гарь присыпало свежим снежком, потом погода одумалась и успокоилась, потом оттаяла, а потом ещё раз одумалась и подморозила. И снова белое стало ржавым от навоза и печной гари.

Сегодня 2 февраля – Сретенье.

«Сретенье! – шёл и думал Иннокентий. – Как про это сказывал отец Василий? «И встретилась Богородица со старцем-мудрецом, и сказывал ей старец, што несёт она на руках своих новорождённого младенца сына самого Гос-спода Бога!» – и вдруг услышал:

– Кешка! Тайга! – Он вздрогнул.

Задумавшись, он почти прошёл мимо ворот жидовской кузницы, в которой пристроился этот чёрт из табакерки эскадронный кузнец Семён Евтеевич Петриков. «Лешак с горнила!» – подумал про него Иннокентий и стал поворачивать Красотку, а та вдруг упёрлась.

Из ворот кузни выбежали жидинята, одетые один другого чуднее в вывороченные нагольные короткие кожухи, ухватили из рук Четвертакова Красотку с обеих сторон за оголовье и потащили в ворота.

«Порвут засранцы оголовье-то, и так на соплях держится».

Однако Красотка перестала упираться и послушно пошла. «От бесово отродье, – с улыбкой подумал Иннокентий про сыновей хозяина кузницы, двух мальчишек, десяти и двенадцати лет, если на глазок. – Надо было им сахару, што ль, прихватить».

Мальчишки подвели Красотку к коновязи, ловко сняли с неё оголовье и отдали в руки эскадронному седельнику, молчаливому драгуну, которого в эскадроне не звали по имени, потому что он на имя не откликался, и накинули верёвочный недоуздок.

Из кузницы вышел хозяин, большой мужчина в сапогах, штанах и кожаном переднике на голое тело, и обратился к Иннокентию:

– Ну что, жолнеж, охромела твоя коняка?

Иннокентий исподлобья глянул на жидовина и стал крутить самокрутку: «А чё ему скажешь, ну охромела!»

Рыжий хозяин кузницы, сам кузнец, с клещами в руках встал к Красотке задом, задрал у себя между ногами левую заднюю ногу лошади, клещами оторвал подкову и бросил в ящик, дальше Иннокентий смотреть не стал, понятно, что кузнец был дельный. Вставший рядом Семён Евтеич подождал, пока кузнец сорвёт все четыре подковы и бросит их в ящик, поднял ящик, уже наполовину заполненный старыми подковами, кивнул Иннокентию, и они вместе зашли в кузню.

– Сымай свою шинелишку, запаришься, и, ежли желание есть, можешь молотком постучать.

Иннокентий скинул шинель, оглядел стены, они были увешаны дугами, хомутами и другим чем, кузня была ещё и шорницкой, видать, жидовин был на все руки мастер, даром, что не цыган, нашёл свободный колышек и стал прилаживать шинель и отряхивать её, забрызганную сзади грязным снегом.

– Да ты и рубаху сымай! – сказал Семён Евтеевич и высыпал подковы из ящика в тигель. – Не боись, никто тута твою медалю не сопрёт!

– А и сопрёт… – парировал Кешка.

– Ай не жалко?

– Ладно брехать, давай чего робить?

– Чего робить, говоришь? Да ты сначала к молоточку примерься!

Кешка стал осматриваться в полутёмном помещении и невольно принюхиваться:

– Ох и дух тута у тебя…

– Не у меня, у Сруля!

– Как? – удивился Кешка.

– Так! Сашка по-нашему будет! А што дух?

– Хороший дух, окалина да уголёк, как дома…

– А ты кузнец, што ль?

– Не, но жил недалече от кузни, через двор…

– А из дома чё пишут?

– Дык… – вознамерился ответить Кешка.

– Ладно, чё пишут, то пишут, главно дело, штоб писали! Штоб было кому!

– Кому – есть! Да тольки до меня письму идти боле месяца, не шибко-т пораспишешься!

– Да-а! – врастяжку промолвил Семён Евтеевич. – Дома ныньче справно. Снег кругом, чисто, любо-дорого поглядеть, весь народ на извозе. – Он передал ручку мехов стоявшему рядом старшему сыну хозяина кузни и огладил его рыжие, как у отца, лохматые волосы. – Работы, сколь не хочу… Деньжищу за зиму можно наковать… и на бурёнку хватит, тока байдыки не бей… Выбрал, што ль, молоток? – Семён Евтеевич подхватил щипцами из малого тигля наполовину красную, а на конце уже белую железную полосу и устроил её на наковальне: – Готов?