– Ведут!

– Как ведут, кого ведут? – удивлённо спросил Розен.

Полог сдвинулся, и в палатку, поддерживаемый под руки вахмистром Жаминым и унтером Четвертаковым, неуверенно шагнул отец Илларион.

– Табуретку бы кто-нибудь придумал… – Полковник был сильно расстроен, и в этот момент просунулся Клешня с раскладным табуретом. – Ну вот так, что ли! Присаживайтесь, отец Илларион.

Вяземский внутренне ахнул. Он слышал о подвиге полкового священника, тот провёл весь обстрел в молитве рядом с гробами погибших в позавчерашнем деле и пока незахороненных драгун. Отец Илларион состарился и поседел.

Жамин и Четвертаков вышли.

– Не обращайте на меня внимания, господа, – тихим голосом, почти шёпотом сказал священник.

– Налейте ему пуншу, господа, если не затруднит. Сегодня, в честь спасения полка – без чинов! Аркадий Иванович, прошу!

Вяземский кратко рассказал о деле с германской батареей, показал карту, на ней было ясно видно, что обстрелу должна была подвергнуться не только деревня, но и лес.

– Такое ощущение, господа, что германцы что-то испытывали в этих снарядах…

– Это фосфор, господа, снаряды были снаряжены фосфором, поэтому всё так горит, – размеренно произнёс полковой врач Алексей Гивиевич Курашвили. – Он горит, пока не выгорит весь.

Офицеры оборотились на него.

– Да, господа, это очень противная штука. – Курашвили грассировал. – Белый фосфор сгорает весь со всем тем, на что он попал. Можно потушить, только если перекрыть доступ кислорода, например набросать сверху одеял или шинелями.

Кешка, держа в полотенце, внёс большую серебряную ендову, из неё парило.

– Пуншу, господа! – сказал Розен. – Отец Илларион, вам особо рекомендую, у вас вид нездоровый. – Розен махнул рукой Сашке, тот поставил ендову на стол и стал половником наливать пунш в серебряные стаканы. Судя по виду, и чаша-ендова, и стаканы были турецкие. Это и был стол полковника, которым тот дорожил и возил с последней турецкой войны, где был ещё корнетом. Сашка глянул на Розена, тот кивнул, и Сашка первый стакан подал отцу Иллариону.

– Только не обожгитесь, батюшка, – тихо попросил Сашка.

– Спасибо тебе, голубчик, – глянув в глаза Сашке, сказал отец Илларион и стал дуть на горячий пунш. Губы у него тряслись.

– Ну что, господа, если обстановка нам ясна, приступим, прошу… – Розен широким жестом показал на стол. – А вас, Аркадий Иванович, прошу составить представления к наградам… пластунов прошу особо…

Полковник не успел договорить, раздались один за другим два взрыва, ближние к пологу офицеры вышли и вернулись смущённые.

– Что это? – спросил Розен.

– Две бомбы, – ротмистр Дрок замялся, – попали…

– Куда? – Все смотрели на него.

– В ригу…

Четвертаков и Жамин возвращались от палатки офицерского собрания. Они вошли в деревню и закрылись рукавами, дышать едким дымом было невозможно. Пятнадцать минут назад Жамин получил команду собрать из всех эскадронов людей и откопать братскую могилу. Сейчас и Жамин и Четвертаков боковым зрением видели, как по белому полю к чёрной сгоревшей деревне пешим порядком следует колонна драгун. Лопатами вахмистр ещё вчера разжился у селян, и сегодня драгуны несли их как карабины по команде «на плечо». Колонна уже подходила к дымящимся развалинам крайних построек, ветер понемногу разгонял дым и гарь, и стало видно длинную крышу риги, вдруг она вздрогнула, в эту же секунду вздрогнули воздух и земля, и крыша исчезла. Оттуда, где она стояла, вырвалось пламя и раздался оглушающий грохот. Четвертаков и Жамин остановились.

– О как! А кого же теперя хоронить? – через секунду спросил Четвертаков у Жамина.

Жамин постоял и мотнул головой. Четвертаков ждал, что тот скажет, и Жамин сказал:

– А всё же надо дойти глянуть, чего там, может, кого ещё и можно схоронить, один тама твой, – сказал он и, не глядя на обомлевшего Четвертакова, зашагал вперёд. Четвертаков его догнал:

– Какой мой, Сомов, што ли?

– Не, не Сомов, с ним всё понятно, а Ивов! Знаешь такого?

Четвертаков попытался забежать вперёд Жамина, но тот шёл быстро, проход по улице из-за жара от подворий справа и слева был узкий, и за Жаминым можно было только гнаться. Четвертаков дёрнул вахмистра за рукав, это было не положено, но Четвертаков знал, что бумага на него написана и что не завтра, так послезавтра он прыгнет через чин и тоже станет вахмистром. Жамин резко остановился, Четвертаков на него налетел, но Жамин не шелохнулся, только из себя выдавил:

– А не наскакивай, Четвертаков, не наскакивай, убил раба божьего Ивова, а теперь наскакиваешь, думаешь, ты тут один – герой?

Когда после обеда Сашка Клешня снова увязывал торока, к нему подошёл врач.

– Вас ведь зовут Александр, как вас по батюшке?

Сашка повернулся.

– Демьяныч, – ответил он.

– Александр Демьянович, у меня к вам есть предложение, поскольку вы, как и я, москвич и ваш скелет, как и мой, не предназначен для кавалерийского седла, если хотите, можете пересесть в мою двуколку, место найдётся.

– Премного благодарен, Алексей Гивиевич, ваше благородие!

– Можно без «благородиев».

– Как угодно, можно и без «благородиев», а вы в Москве откуда будете?

– Я с Малого Кисловского переулка, дом лесопромышленника Белкина, а вы?

– С Поварской.

– Ну вот и хорошо, значит, нас с вами разделяет только площадь Арбатской заставы. – Курашвили мял папиросу. – Можете ваш караван привязать к моей двуколке, это, кстати, и безопасно, на ней красные кресты нашиты, поэтому соусники и винный запас уважаемого Константина Фёдоровича будут в большей сохранности.

– Премного благодарен, Алексей… – Сашка чуть было не сказал «Гирьевич», как по крестьянской своей простоте врача звали драгуны из тверских: «Кýра» и «Гиря», но недолго, только до того, как «Кура» поднял с того света нескольких тяжелораненых кавалеристов.

– Гирьевич, Ги́рьевич, знаю, так проще, не смущайтесь, Александр Демьяныч.

Сашка засмущался и потупил взор и поэтому не заметил, что врач тоже смущается. Они оба, и врач и денщик, были одного роста, высоченные, попросту говоря – верзилы и оба «шкилеты». Курашвили был лысый, с бритым лицом и в пенсне на шёлковой ленте, а Сашка – вьющийся брюнет с ранней сединой и сросшимися на переносице бровями, ещё он носил свисающие усы и имел с подглазниками-мешками грустные круглые глаза, как у лошади. Почему-то оба говорили в нос.

– Я только доложусь, чтобы меня не искали, – сказал Клешня и выжидательно застыл.

– Доложитесь, Александр Демьяныч, доложитесь, – глядя на Сашку, сказал Курашвили и подумал: «А вид имеет прямо как только что с паперти!»

Он осмотрелся и увидел, что на него движутся санитары и несут носилки. Курашвили шагнул в сторону, освобождая дорогу мимо себя, и всмотрелся: несли восемь носилок с деревенскими, у них был жуткий вид сильно обожжённых людей. Рядом с первыми носилками по снегу шёл ксёндз, он держал руки у груди, его лицо было черно от сажи, он сжимал молитвенник и смотрел на лежавшего на носилках.

«Вот чёрт, – подумал про него Курашвили, – дёрнуло тебя! Берёг скотину, а сколько людей погибло, да как страшно!» Как врач, Алексей Гивиевич больше всего боялся ожогов, потому что знал, что этим людям нечем помочь и они обречены на смерть, которую будет сопровождать невыносимая боль.

Когда первые носилки были в нескольких шагах, Курашвили спросил:

– Сколько всего?

Санитар ответил:

– Тут восемь и в поле ещё двадцать один…

– Думаете, довезём?

Санитар пожал плечами, ксёндз остановился и уставился на Курашвили. У него был такой вид, как будто он сейчас взмахнёт руками, станет кричать и бросится на первого перед собой, но ксёндз вместо этого положил молитвенник в карман чёрной сутаны, снял шапку, зачерпнул рукою снег и стал тереть лицо. Сажа на лице была жирная и от снега размазывалась, но с каждым разом её слой становился тоньше, постепенно кожа очищалась, и Курашвили увидел, что ксёндз бледный, как мёртвый.