Безделье надоело. Хуже нет ожидать без определенного срока. Никто не знает, когда появится почтовик — связи нормальной нет, сплошные помехи. И тут Елецкий предложил сгонять на Юркиной моторке на дальние гусиные поляны.
Речки, что вырезали поселковский мыс, как ломоть, из всей остальной тундры назывались странно и непонятно — одну называли «Пугорчная речка», другую «Радистская речка». По обе стороны поселка, вдоль по побережью, в губу впадало множество речушек, но те, что были севернее, имен вообще не имели, те же, что текли южнее, за Пугорчной назывались по номерам, в порядке отдаленности от жилья, от Первой до Пятой, а за той уже была «Находкинская речка». По ее берегам было построено около тридцати домиков поселка Находка. Он уже несколько лет пустовал, оставленный людьми. Не так еще давно, подростками, мы находили гусиные поляны сразу за речкой Пугорчной и бегали туда на охоту, собравшись компаниями по пять-шесть человек.
Но теперь гусиные стаи, напуганные ревом тракторов и вездеходов, не селились у Пугорчной, а на месте полянок высились огромные баки для хранения бензина, солярки и всего прочего, что сейчас постоянно плыло по речке радужной пленкой от расположившихся на ее берегах гаражей экспедиции. Мы решили съездить на самые дальние поляны, где была охотничья избушка-полуземлянка, ее мы когда-то подремонтировали и в сезон выставляли тут профиля, стреляя, при перелете, клюнувших на обман гусей. Время охоты прошло, и мы взяли с собой крупноячеистую сеточку, думая заварить на месте шикарную уху. Моторка шла в абсолютной тишине, мерно постукивая движком, километрах в пятнадцати от берега, чтобы не наткнуться на мели, далеко заходящие в море. Самого берега видно не было, и только далеко-далеко впереди маячила черная черточка мыса у Четвертой речки.
Предчувствуя, что вот так, все вместе, уже никогда не соберемся, мы наперебой старались заменить друг друга на руле, негромко перебрасывались словами, и совсем не спорили, что было для нас совершенно неестественно. Мыс все приближался, черточка превратилась поначалу в бревно, плавающее у кромки горизонта, а затем выросло в отвесную зелено-белую стену, надвигающуюся на нас. И вот Юрка, отобрав водило у Витьки, сам ввел лодку в устье.
Волна от винта, шумя, набегала на низкие берега, прилизывала траву и выгоняла из затончиков уже гнездующихся уток. Они выплывали и, обнаружив причину беспокойства, с неудовольствием пару раз крякали и вновь прятались в траве. Повернули, вот и знакомый изгиб берега. Пристали, зацепили якорь за мощную корягу, лежавшую здесь много лет и невесть откуда взявшуюся. Дерево у нас не гниет, а становится в воде как камень.
Вдруг не очень далеко раздались выстрелы — один, второй, через интервал — еще два и еще.
— Вроде охота запрещена.
Игореша Синенко ответил:
— Витек, мы с тобой вроде не егеря. Чего волнуешься?
У избушки нас застала еще одна неожиданная новость. У бревенчатой стены, возле входа, стояли две бочки, закрытые грубо сколоченными крышками из нетесаных свежих досок. Игореша стукнул снизу кулаком по краю крышки но она не подалась. Синенко подул на ладонь и явно провоцируя Кольку Елецкого, заявил:
— Во туго сидит, одному не осилить.
— Смотри, как надо! — Елецкий пнул крышку так, что именно каблук сапога зацепил ее за кромку, и она слетела. Любопытный Игореша заглянул в бочку.
— Ух ты?!
Все кинулись к бочке, а Колька так же, как в первый раз, сбил крышку с другой бочки и тоже всмотрелся в ее нутро. Бочки, одна доверху, вторая наполовину были заполнены уже выпотрошенными, без лапок и голов, худосочными гусиными тушками. Они были уложены плотными рядами и пересыпаны дефицитной даже на рыбозаводе кристаллической солью. Не успели мы переварить то, что увидели, как за спиной затарахтел подвесной мотор и рядом с нашей лодкой приткнулась низкая носом вверх байдарка. Из нее выскочил с ружьем в руке известный нам Степа Топляк.
Топляк был еще молодой, лет тридцати пяти, но уже жиреющий мужчина. Появился он у нас с самой первой партией нефтеразведочной экспедиции лет шесть назад. Кем он был по профессии и что делал в нефтеразведке, мы не знали, но почти сразу Степа перешел на службу в Рыбкооп и через некоторое время стал старшим кладовщиком продовольственных складов.
Степан жил без семьи и, как только наступало лето, первым пароходом отправлялся в отпуск в сопровождении нескольких большущих обшитых белым полотном тюков. Чего греха таить, почти все брали с собой и рыбку, и пару шкурок для родных и знакомых, но все это можно было унести в двух руках, а за Топляком его накрепко увязанные тюки несли по двое, а то и по трое мужиков Все мы догадывались, что в багаже и откуда. В месяцы «сухого закона», измученные ожиданием нового завоза крепких напитков, охотники за бутылку водки предлагали песца или чернобурку, если же были навеселе, то отдавали обе зараз. Бригадиры привозили с рыбацких порядков прямо Степе на квартиру сложенных, как бревнышки, мороженых осетров, которых уже лет десять нельзя было ловить — все лишь для того, чтобы порадовать бригаду, там на холоде, ящичком белоголовой.
— А-а-а, друзья-приятели! — словно обрадовавшись, подбежал Топляк. — Давайте к нашему шалашу, чем богаты — тем и рады!
Елецкий передернул плечами, словно сбрасывая оцепенение, и шагнул навстречу Топляку.
— Во-первых, шалаш не твой! А во-вторых, — Колька сорвался на крик, — ты что же, гадина, делаешь?!
Степа скомкал улыбочку:
— А вы, товарищ Елецкий, что, в охотнадзоре состоите или сами в это времечко ружьишком не балуетесь?
— Балуюсь!!! — заревел Колька.
Я никогда не видел вечно обветренного до черноты Елецкого таким бледным. Губы его дрожали, и он в волнении помогал руками, беспорядочно махая кулаками перед вечно красной физиономией Степы.
Меня поразили глаза услужливого и уступчивого тихони Топляка — они светились такой злобой, что я стал незаметно заходить сбоку.
— Чего разорался, щенок? Иди-иди, жалуйся! Тебе больше всех надо, вечно лезете не в свои дела…
Это уже относилось ко всем нам. Елецкий рванул резинку ворота толстого свитера, но она, на мгновение отпустив перехваченное жаром горло, хлопнула Кольку по кадыку. Елецкий заперхал:
— Т-т-ты! Т-т-ты, — он заикался, — т-т-такие, как ты, стреляют по фотографиям на кладбище! Такие, как ты, после себя ничего не оставляют — все испоганят, изомнут! Ты, «халей», сбежишь отсюда, когда нахапаешь, если тебя не посадят А я, а мне здесь оставаться…
— А ну, стой, — взвизгнул тот тонко. — Пристрелю, молокосос!
Но за спиной у Топляка вырос Синенко, а Витька кинулся к Кольке. Елецкий так оттолкнул Витьку, что он отлетел в сторону и, рванувшись еще на шаг, схватил ружье за дуло, выдернул его у Топляка, механически выбросил из патронника гильзы и с таким остервенением саданул им об острый, резанный сваркой край бочки, что ложе с треском разлетелось в мелкие щепки, а цевье отскочило на несколько метров. Он еще раз хватил ружьем по бочке и далеко отбросил погнутый ствол с остатками механизма.
Топляк побежал к байдарке. Прыгнув в нее, оттолкнулся багром от суши и трясущимися руками стал заводить мотор. Подвеска чихала и никак не хотела заводиться, а Степа все дергал и дергал тросик стартера. Игореша поднял брошенную Колькой тушку гуся и с криком «Возьми на суп, бедняга!» кинул ее в байдарку.
Под командой Кольки Елецкого, чуть-чуть уже пришедшего в себя, мы подкатили бочки к берегу и столкнули их в темную глубину. Потом Колька вынес из землянки почти полный мешок соли и высыпал соль в воду…
В этот день, расстроенные стычкой с Топляком, мы так и не порыбачили. Лежали на мягком, пряно пахнущем мхе, каждый думал о том, что мы видели, о том, что выплеснулось из нашего покладистого и спокойного друга. Мы, наконец, начинали постигать смысл случившегося сегодня. И нам не хотелось верить, что когда-нибудь и эти гусиные поляны, как и те, между речками Пугорчной и Первой, превратятся в безобразные глинистые пустыни, искореженные гусеницами, где из песка торчат скрюченные трубы и искромсанные доски, где, стальными игольчатыми цветами, растут размочаленные в махры обрывки тросов, где в заливчиках у берегов ржавеют кучи наваленного металла, а по воде расходятся синюшные круги, затягивая речку сплошной масляной пленкой. И тогда, кричи не кричи, ничем не поможешь.
