Так в прохладе заиндевевшего трюма, среди хлопотавших, почему-то без слов, людей, мы провели три очень скучных дня. Французы удивляли нас все больше и больше.

А на четвертый произошло неожиданное. С утра все было как обычно. Прохлада легкого бриза добавляла свежести в нашем искусственном морозильнике, и Витька предложил вылезти погреться на солнышко. Небольшая волна плескалась у ватерлинии. Халеи с ленивым криком носились около места, где, по-видимому, был камбуз. Эти морские вороны подбирали все съедобное, упавшее или выброшенное за борт. Они постоянно кружат над любым плавающим предметом и с шумом летают над головами людей. Вообще они неотделимы от северного пейзажа летом. Халеи с размаху бултыхались в зеленую воду, выхватывали корюшку и, сварливо крича, дрались из-за добычи.

У нас о человеке, желающем иметь больше и не брезгующим для этого никакими средствами, говорят: «Хватает, как халей», или короче: «Халей». И этого достаточно. Все знают — в долг у этого просить нельзя. Ходит он бирюком, компании его сторонятся, да и вообще окружающие считают его вроде выродка. Бабы, когда ругаются, телеграфируя с крылечка на крылечко обиды, кричат: «Твой-то халей все тянет и тянет»… Их перебранки вообще трудно было понять, они вспыхивали внезапно и ярко, словно чиркнутая о коробок серная спичка, и гасли.

На горизонте ни одной баржи. Такое впечатление, что вновь с причала рухнул единственный пятитонный кран. Такое бывает раза два в навигацию. Старый чиненый-перечиненный пятитонник не выдерживает хронического перегруза и валится вместе с тюками и еще с чем-то необходимым в воду. К счастью, сколько помню, крановщик всегда успевал вовремя выскочить из тесной кабины. В этот момент весь погрузочный конвейер останавливается, минимум на полдня.

Кран собирают, чинят, подваривают, и опять он журавлем клюет упаковку за упаковкой. Ремонтировать стараются быстро, уж больно дорого стоит простой судов на рейде.

Не раз, в конце навигации, скучно глядя в цифры бухгалтерского отчета, парторг говорил:

«Да, на деньги, потерянные от простоев, можно каждое лето покупать по два таких крана». Но краны дефицит, и наш чудо-кран честно работал и падал, снова работал и падал уже с десяток лет.

Солнце пригревало. Матросов на палубе не было. Мы спокойно лежали на свернутом брезенте, но тут громкоговорители так рявкнули, по выражению наших родителей, буги-вуги, что мы от неожиданного обвала неотесанных звуков подпрыгнули на своем ложе. Обернувшись на репродукторы, вмонтированные ниже лееров капитанского мостика, увидели чудо из чудес. Две девчонки, нашего возраста, обе в штанах, отплясывали на гудящем металле и прыскали в кулачки. Под необычный для наших ушей ритм они резко подергивали руками, плечами, головой, словно кто-то невидимый тянул и отпускал веревочки, привязанные к разным частям их тела. Такое мы видели впервые. У нас был друг, лаборант у геофизиков, Толик Саидов, так он знал про танцы почти все и говорил, что «на диком Западе» пляшут мощнейший танец «епсель-мопсель». Может, и взаправду это был тот самый танец, но в исполнении Толика он смотрелся так же, как если бы номера цирковой лошади доверили исполнять тюленю с нашего побережья.

В нарушение всех международных этикетов и строгих предписаний бывалого парторга, имевшего дело с незваными иностранцами с сорок второго по сорок пятый в Баренцевом море, мы сидели с открытыми ртами.

Наши одноклассницы были застенчивыми домоседками и, несмотря на то, что в свое время на школьных вечерах отплясывали и твист и шейк на танцах в клубе, держались стайками, поближе к круглым окрашенным черным печкам, зябко ежились под взглядами и вообще страдали от постоянного надзора присутствующих в зале кумушек и мамаш, рассиживающих на скамейках вдоль стен. Здесь же все было естественно, весело и в какой-то мере вызывающе нахально. Блестящие, невиданные еще нами синтетические кофточки-распашонки, завязанные узлом на животах, яркими бликами мелькали под солнцем.

Радость выплескивалась на наши непроснувшиеся лица, освещала их, по нашим болотным робам, натянутым по случаю, проскакивала искра подначивающего задирающегося смеха, заставляющего трепетать сердца. Колени предательски дрожали, хотя всем своим видом мы старались показать — видели, мол, мы всякое. Видели-то видели, но с подобной раскованностью встречались впервые. Словно резвящиеся кулички, мелькали девчонки по площадке мостика, раскинув крылья широких рукавов блузок. И нам так захотелось сбросить неуклюжие ветровки, стащить сапоги и босиком вместе с ними наяривать дикий танец молодости на гудящем клепаном железе палубы, что мы, не сговариваясь, чтоб не сорваться, кинулись к трапу.

Смущенные, потерявшие всю выправку портовых «героев» мы мешковато спускались в трюм, украдкой оглядываясь на веселящихся девушек. Внизу Витька вытер вспотевший лоб.

Был июль — самая прекрасная пора заполярного лета В тундре на светлых сухих полянах цвели «огоньки», одуванчики качали головками, ожидая, когда их причешет сильный порыв ветра с губы. А здесь, в море, стоял аромат свежей рыбы, чайки булькались в волнах, призывно гудели пароходы, уходящие на «Большую землю». Какой-то гриновский вирус витал в воздухе.

Музыка все лилась, гремела и грохотала. Телевизоров мы не знали, и кругозор расширялся самостоятельно. Из водопада уже отшумевших мелодий мы уловили еще только начинавшую Мирей Матье и уже заканчивающего свой блистательный круг Шарля Азнавура. И хотя остальное было загадкой, мы очень выросли в собственных глазах: как-никак, а кое-что уловили.

Мы снова полезли наверх, готовые ко всему. Как мы с девчонками поняли друг друга, до сих пор не ясно. Все же интересно посмотреть со стороны, как мы объяснялись с девчонками.

Девчонкам надоела музыка, в установившейся тишине они, перегнувшись через леера, следили за халеями, падающими в воду, вслед за кусочками хлеба, который девчонки, отламывая от булки, бросали за борт. Мы прокрались вдоль зачехленных высоких и самораздвигающихся крышек, закрывающих уже забитый продукцией поселка трюм, и встали на нижней палубе под девчонками. Обнаружив нас, они перестали сорить хлебом и о чем-то стали совещаться, то и дело направляя пальчик то на Витьку, то на меня. Мы знали еще с детского садика, что показывать пальцем на человека нехорошо, некультурно. Мы даже несколько разочаровались в заграничном воспитании. Как будто бы свои могут позволять себе быть круглыми дураками. Но все равно приклеились к палубе литыми резиновыми сапогами и стояли на месте, прея в своей униформе. Себя я, конечно, не видел — зеркала не имелось, а Витька, казалось, или сейчас засмеется, или что-нибудь скажет. Одна повыше с длинными распущенными по плечам волосами, темными, но не черными, опять указала на Витьку и, вглядываясь в его широкое скуластое в точечках веснушек лицо, произнесла, растягивая, словно молитву:

— Ванья, — ей показалось этого мало и она пропела, — Ваньюша.

— Это она тебя, — толкнул я оторопевшего Витьку. Его лицо стало заливаться краской и походить на трехлитровую банку, наполняемую брусничным соком, но почему-то не сверху, а снизу. Вот так всегда. Он никак не мог соврать, и учителя использовали его, как лакмусовую бумажку, для проверки нашей честности. И если Витькина шея алела, а багрянец прятал веснушки, все знали — «голубчики виноваты».

— Виктор я, — выдавил Витька сразу охрипшим голосом и закашлялся.

Вторая девчонка, беленькая, коротко стриженная, с колечками, завивавшимися у лба, захлопала в ладоши и быстро-быстро что-то залопотала подруге. Еще не умявшийся ворот джутовой ветровки тер мне шею, так как все время надо было задирать голову вверх. Девчонки, по-видимому, очень удивились, услышав в общем-то известное миру слово. Беленькая, большим пальцем разравнивая челочку из завитушек, несколько раз повторила:

— Виктория, виктория.

Совсем сомлевший Витька оттянул резинку свитера, подул вовнутрь — ему было жарко — и несчастным тоном чуть не прорыдал:

— Да не Виктория я, а Виктор…