— У нас-то порядок, — подлаживается под взрослого Сережа.

— Да-а… Закон природы, — тянет свою мысль сторож, не слушая мальчика. — Жить каждому хочется, для того и едут… А жить в почете — особенно приятно.

— У нас Лапо при медали ходит.

— Для всех условий нету. Твой бы отец каждого рад в герои вывести, каждому бы по новому трактору дал, не заставлял бы эту рухлядь перебирать десять раз на дню… Кто половчее — за счет другого умудряется отличиться. Снимет с чужого трактора деталь и будь здоров! Доказывай потом… Вот поэтому-то я тут для баланса и приставлен, чтобы больно шустрые на чужих плечах в герои не выходили. Чтобы все было по директиве, как положено…

Он молчит, глядя вперед, где на фоне звездного неба выделяется темный контур мастерской. Далеко в степи неожиданно вспыхивает зарница. Сережа размышляет над непонятным устройством жизни взрослых и спрашивает с запинкой:

— Кто же так… положил?

— Известно — кто! — охотно откликается Кузьма, пошевелив протезом. — Ногу что-то мозжит, должно быть, погода переменится. Вот уж сколько лет у меня ступни нету, а иной раз чувствую, будто у меня пальцы чешутся… Нда-а… А положил все так — народ. В директиве для каждого место есть.

— А как же ты?

Кузьма-молчит некоторое время, словно обдумывая: где же его место в бескрайней целинной жизни, названной им по собственному разумению директивой?

— Я, брат, видать, так и рожден для баланса… Всю жизнь на запасных путях. Как в молодости на лесоповале ногу потерял, так вот с тех пор рядом с настоящим делом и живу, регулирую… Н-да. Ну да ладно! На судьбу грех роптать. Была бы голова на плечах, жить все равно можно.

На машинном дворе читали измятую, замусоленную газету. Отец только что вернулся из полевой бригады. На его лице была серая степная пыль. Он стоял неподвижно, слушая чтеца, не замечая испытывающих взглядов людей, и только иногда кивал, как бы подтверждая услышанное. Пальцы его левой руки рассеянно потирали висок.

— «Итак, страда спросит!» — закончил чтец.

Люди молчали.

— Вроде бы убедительно, — сказал нерешительно кто-то. — И в то же время, если вникнуть…

Отцу сочувствовали: ведь хулили мастерскую. Ну а кому, как не им, механизаторам-ветеранам и даже новичкам, — знать, сколько сил он отдал мастерской.

— Еще раз — то место, — попросил он чтеца. — Про несоответствие.

Вновь была развернута газета. Глаза чтеца быстро отыскали нужный абзац:

— Ага, вот!.. Кгм-гм «Оторванная от основных производственных сил, жилья, энергетических ресурсов…» Вы не скажете: что они подразумевают?

— Должно быть нефтебазу, — пояснил отец. — Электростанция у нас своя. Дальше!

— Та-ак… «Энергетических ресурсов… Потребовавшая на свое создание неоправданное количество людского труда…» Они пишут о мастерской, как о человеке, вы заметили?

— Она, без сомнений, этого заслуживает, — спокойно подтвердил отец. — Продолжайте.

— «Мастерская не могла и не может выполнить тех задач, которые ставит перед ней жизнь…»

Отец казался невозмутимым: тех, кто все это написал, надо понять. Они хотят, чтобы дело на целине развивалось еще быстрее. Но возможности у людей ограничены. Нужно не только строить новые мастерские, склады, нефтебазу, но и сеять хлеб. Это ведь в конечном счете главное. Вот поселок они еще в прошлом году собирались строить, а не получилось. Не успели, потому что надо было приводить в порядок мастерскую, делать дорогу к станции. На бездорожье много хлеба теряли,-а из-за этого цена всего их дела падала. Конечно, он не против того, чтобы сделать все разом — поселок у мастерской, нефтебазу, подвести электричество от государственных сетей. Но всему свое время… Об этом нельзя забывать.

— Теперь, когда тебя, наконец, оценили по достоинству, может быть, мы уедем в деревню? — спросила через несколько дней мать. — Хватит людей смешить. Сейчас не то время. Три года назад, в палатках, это было еще допустимо, а сейчас — смешно.

Не без злорадства подчеркнула она слово «оценили», но отец не заметил. Вернувшись с поля, сразу же сел за стол, сосредоточенно размышляя о чем-то.

— Я никак не могу понять, что произошло? — отозвался он, с усилием отрываясь от своей мысли. — Есть хлеб, машины, которые плохо ли, хорошо ли — работают. Есть, наконец, мастерская, где их можно обслужить… А совсем недавно ничего этого не было, и с меня требовали: сделай любым путем! И вот итог, требуют объяснений: почему то — не так, почему это — не так? И я вынужден оправдываться. Но ведь я рядовой исполнитель…

— Плюнь на все и уедем совсем в город, — помолчав, сказала мать.

— Нет! — твердо ответил отец. — Жизнь на этом не кончается. Нужно делать свое дело.

— Поздно будет, когда тебя объявят несправившимся, навесят ярлычок…

— Я докажу, что мы правы…

Эти несколько дней Сережа не решался подходить к отцу, видел, что у него нет настроения разговаривать. Но сейчас он остановился перед столом и слушал. Отец притянул его к себе, погладил по голове, приласкал:

— Здесь у нас замечательное дело. Личное дело полезно одному, от силы — двум-трем. Работать для всех — тяжело. Но так надо… Все мы в этой степи работаем на будущее…

— Не хочу я в твое будущее! — твердо сказала мать.

— Что же так сердита?

Она стояла у окна, смотрела в степь. Уже наступил предзакатный час. Солнечные лучи скользили низко над поверхностью земли. Все было окрашено бледно-розовым цветом. Далеко у дороги, ведущей в деревню, ветер нес серенький клубок перекати-поля.

— …Там дети при живых отцах будут сиротами, жены без мужей… Все там работа, работа, а в перерывах — собрания.

— Я тут, признаться, не пример, — устало усмехнулся отец, — Понятно, я занят. Для вас у меня почти не остается времени, но ведь это от сложности жизни. Специалистов у нас не хватает, вот что. Везде хочется успеть. А где порой и есть специалисты, так лучше бы их и не было таких.

— Мне кажется… мне кажется, — мать с усилием подбирала слова. — Я подумала. У меня было время подумать надо всем этим… Ты просто нас не любишь. Ни его, ни меня… А работа что ж? Кто пашет, того и погоняют. Всегда так было.

— Погоняют? Кто же меня погоняет? Я сам поехал, как и другие пятьсот тысяч… По совести и долгу…

— Это совершенно точно. У тебя перед всеми долг, кроме своей семьи. Когда дело касается всех, ты об этом помнишь.

— Понимаю, к чему ты клонишь, — поспешно ответил отец. — Та жизнь от нас не уйдет. Зажить по-старому никогда не поздно. Там люди нам просто завидуют. Да они просто не знают, чем им заняться? От скуки запасаются вещами, мебелью, копят деньги на машины… А мы… мы…

— Смотрим на горизонт, — усмехнулась мать. — Где занимается заря… Надоело все. Надоело ходить по два километра за водой. Это белое небо над головой… Дух этот мазутный…

— Я же распорядился, чтобы воду привозили в цистерне, — словно извиняясь, проговорил отец.

— Как будто все дело в цистерне! — мать нервно прошла по комнате. — Зачем тебе семья, если у тебя вся жизнь в этих колесах, карданах?

— Ну зачем же кричать так громко? — вполне справедливо заметил отец. — Не только я, но и Кузьма на улице услышит.

— Все это должно кончиться, — уже совершенно спокойно сказала мать. — Или мы возвращаемся обратно в деревню, чтобы жить по-человечески, или…

Сережа вдруг почувствовал, что ему не хватает людей. Ежедневные одинокие игры у мастерской ему наскучили. Механизаторы на машинном дворе были увлечены работой и лишь в короткие перерывы обращали внимание на мальчика, чтобы потом еще основательней углубиться в свое бесконечное дело. Отец ездил по полям. Дома он появлялся поздно вечером, а то и вовсе оставался ночевать на полевом стане. Мать днями не выходила из комнаты, где были занавешены окна. От жары у нее болела голова. Если же Сережа слишком докучал ей своими разговорами, она выставляла его на улицу. Молчаливый день завершался у мальчика таким же вечером. От какой-то болезненной тоски ему не хотелось есть. Мать настаивала, сердилась, кричала. И тогда он начинал плакать. У матери тоже появлялись слезы на глазах: «Несчастный ребенок!» Это расстраивало его еще больше. Поплакав, они ложились.