Покряхтывая, милицейский взялся записывать на бланк изученную им вдоль и поперек анкету юного Картошкина.

Соседские ссоры, хулиганства на Северной улице райцентра, кражи голубей, кроликов, угон велосипедов — обо всем что-нибудь знал или слышал Володька, и этим был очень полезен участковому.

А Володька, решив, если с ним разговаривают в школе, а не в отделении, то старшего лейтенанта опять привела к нему какая-нибудь бытовая тяжба, напряг память: что он знает? Но кроме того, что несколько дней назад через три дома от Сучковых сняли с веревки простыни, не вспомнил.

Кончалась Володькина ученическая жизнь. Оставались от нее считанные дни, и от того в школе учителя смотрели на десятиклассников почти как на посторонних. Уроки в эти последние дни перед экзаменами шли с пятого на десятое. Выпускные классы, а их было два в школе, то объединяли для лекций, то водили на экскурсию на животноводческую ферму, где они смотрели, как доят коров, или в промкомбинат, где женщины на швейных машинах шили чехлы для матрасов. А однажды к Володьке в класс Стелла Илларионовна привела видного молодого мужчину с припухшим лицом и темно-коричневой нутриевой шапкой в руках. Несмотря на май, погода на дворе держалась прохладная.

— Вот! — сказала Стелла Илларионовна. — К нам пришел товарищ Бобков из газеты «Голос труда»…

— Здрасте, товарищи! — солидно и густо сказал Бобков. — Прошу садиться, задержу вас маленько…

Он взял журнал и, совершенно не извращая фамилий, как это делали до него почти все новые учителя, стал спрашивать: «А вот вы, Артемов, кем хотите стать? А вы, Семенов? А вы — Щукин?..»

Боря Щукин, как и пророчили родители, «мечтал» стать инженером.

Прохор Шерстобитов наметил себе дипломатическую карьеру.

Паша Попов готовился в кинооператоры…

Бобков от бодрых ответов Володькиных товарищей устал и потерял часть жара, с которым начал свое длинное интервью. Он уже знал, что напишет. Перед ним замаячила идея, которую следовало протащить через статью о школе. И вот поэтому, когда он задал дежурную фразу Володьке: «А вот вы, товарищ Картошкин, кем мечтаете быть в жизни? — очень удивился, услышав:

— Дежурным слесарем на ремзаводе…

— А что же так? — механически переспросил Бобков. — Товарищи в африканские дипломаты, в космические конструкторы целят, а вы сразу же себя подрубаете?

— Да так! — усмехнулся Володька. — Мечты бескрылы, не летают. Ага. Да ведь кто-то должен у дипломата машину помыть, масло в картере сменить…

Одноклассники с пониманием переглянулись. Бобков что-то спросил у Стеллы Илларионовны.

— А-а, — довольно слышно ответила она корреспонденту. — Это наш нигилист.

Бобков открыл рот, чтобы еще что-то спросить у Володьки, но тут прозвенел звонок. Интервью кончилось.

Началась большая перемена, весь класс пошел в сад — гулять. Хорошее время было в саду — цвели яблони и сирень. Володька, Боря Щукин и Прохор Шерстобитов остались в школе. Слоняясь по пустым коридорам, они неожиданно наткнулись на учителя рисования Креминского. Тот развешивал на стенке рисунки для пионерской выставки.

— Помочь? — участливо спросил Володька.

— С толстым удовольствием! — воскликнул Креминский.

Все четверо тут же распределили между собой обязанности. Креминский бойко постукивал красивым декоративным молоточком. Володька держал при этом картинку, Боря подавал сапожные гвоздики, Прохор — очередной рисунок и болтал, болтал без умолку о будущих выпускных экзаменах, о поступлении в институт («По прогнозам специалистов нынче повышенный конкурс в вузы!») — ну, а если не повезет, то можно попытать счастья и на заочный («Учатся ведь Борис Сергеич, в тридцать лет университет кончают…»)

— Лажа, чуваки! — перебил Прохора Креминский. — Все эти митькинские университеты — чистая лажа! — В разговоре со старшими школьниками он любил блеснуть уличным арго. И откуда он только вылупился с этими своими словечками? Никто из них не мог, не смел ему объяснить, что слова «лажа» и «чуваки» в их среде уже безнадежно устарели. Они прекрасно чувствовали фальшивый тон Креминского… («Но, что поделаешь, господа! — восклицал порой Прохор Шерстобитов. — Время от времени в жизни приходится делать хорошую мину при плохой игре, как любят иронизировать немцы…») — По-моему так, чуваки, — он доверительно глянул Володьке в глаза и даже для верности пристукнул себя ладошкой в грудь. — Если мужик, этакий, пардон, здоровенный жлоб, не нашел до тридцати лет своего места в жизни, то лажа — амба! Лучше лазить по паровозу, крутить гайки да после смены давить с корешами «полбанки» в подворотне, чем перед умными людьми толочь воду в ступе… Со временем Митькин поймет, что человек в своей жизни на нужное место взлетает сразу, с юности, а не потом, перепробовав сотню специальностей… Со временем Митькин поймет, что педагогика — это не профессия, педагогика — это…

И тут вдруг они словно по команде обернулись и увидели учителя Митю, стоявшего в нескольких шагах от них.

На красивом лице учителя рисования появилась сладенькая до приторности улыбка:

— А-а!.. Борис Сергеич!.. Ну, а как вы находите рисунки наших пионеров? Не правда ли, среди них есть очень толковые ребята, правда?

Володька почему-то обратил внимание на руки учителя Мити. Огромные медно-красные кисти бывшего кочегара сжимали классный журнал и две половинки серой, запачканной указки.

— Н-н-да! — ответил он как-то задумчиво и виновато, чуть погодя, повторил: — Н-да… — И медленно, устало как-то пошел прочь. Его сгорбленная фигура в коричневом бостоновом костюме вызывала откровенную жалость, но Володька почему-то в последнее время перестал ощущать в своей душе это чувство.

Стараясь как бы сгладить промах Креминского, Прохор глубокомысленно изрек:

— Урби эт обри! Городу и миру, как говорили древние… По-моему, с Митькинскими знаниями по истории далеко не уедешь! Перед университетом придется потеть над учебниками или нанимать репетитора… Это в копеечку родителям выйдет. И зачем только государство тратится на этих заочных историков…

Володька хотел поправить Прохора: следует говорить «Урби эт орби», но на душе у него сделалось совсем тошно, и, ни с кем не прощаясь, он медленно пошел прочь, а вслед ему неслось:

— Зато какой паровозный мастер!

— История — предмет гибкий…

— Лажа, чуваки, чистая лажа…

С Володькиным родителем Лиза сошлась в семнадцать. Валентин поглянулся ей веселым, щедрым — при деньгах всегда, стало быть, виделась перспектива обеспеченной жизни с таким человеком. Летом по деревням с бригадой шабашил — дома колхозникам рубил, коровники строил, а зиму в тепле отсиживался, в столярной мастерской, где делали, рамы оконные, тарные ящики для завода тракторных запчастей.

И родственникам Лизиным Валентин пришелся. Широтой своей привлек, размахом. После шабашки всем непременно подарки: тестю — литру белой и сапоги хромовые, теще — отрез на платье, младшим сестренкам Лизиным — мятных пряников мешок…

Было время, да все вышло. Незаметно, но верно, скосил Валентина алкоголь. Последние годы Лизе казалось, что она не помнит дня, когда Валентин был трезвым. И хотя все вокруг говорили, что вино — яд, страшное зло, она думала, что даже лучше, когда муж пьян, — разговаривает, шутит, играет с детьми, а как очнется, проспится, зверь-человек, к любому пустяку цепляется, грубит…

Лиза в больничной прачечной на машинах казенное белье стирала, а вечерами еще больничные коридоры мыла. Начальник в ее положение вник, находил подработку. Забыл теперь Картошкин про свои шабашки, а если и случалась левая работа, то все туда же и уходило, даже с ее прачечных денег прихватывал, не гнушался.

Соседки насоветовали — подай, дескать, Лиза, на алименты, не для себя ведь, для детей… Послушала. Да только себе дороже вышло. Совсем от Картошкина житья не стало: нанесла она, видите ли, его личности непоправимый моральный урон, даже истопник Брюханов его стыдит, хотя сам двум женщинам алименты платит…