Я развернул коня и увидел, что бой закончился. Хаки и его щитоносцы еще сражались, но были окружены и слишком малочисленны. Саксы спешивались, чтобы добить раненых и снять с убитых кольчуги, оружие, золото и серебро. Как и все северяне, эти воины носили браслеты, доказывающие их подвиги. Все добытые браслеты, а также фибулы, накладки с ножен и шейные цепи мы сваливали на изрезанный мечом, заляпанный кровью плащ. Я надел браслет, снятый с трупа чернобородого, на левую руку, добавив к прочим. Он был из золота, с угловатыми письменами, какие в ходу у норманнов.

Ситрик ухмылялся.

– Единственный уцелевший, господин, – сообщил он, указывая на перепуганного парня, почти уже мужчину.

Я кивнул:

– Подойдет. Отруби ему правую руку и дай коня. И пусть уезжает.

Хаки наблюдал за нами. Я подъехал к уцелевшим норманнам поближе и уставился на ярла. Это был коренастый мужчина со шрамом на лице и каштановой бородой. Он потерял в схватке шлем, и на косматых волосах темнела кровь. Уши у него оттопыривались, как ручки у кувшина. Он с вызовом смотрел на меня. На покрытой кольчугой груди висел золотой молот Тора. Вокруг ярла я насчитал двадцать семь бойцов. Они образовали тесный круг, выставив щиты.

– Стань христианином, – обратился я к нему по-датски. – И быть может, останешься жить.

Хаки меня понял, хотя едва ли владел этим языком. Он рассмеялся в ответ на мое предложение, потом сплюнул. Я и сам не был уверен, говорю ли правду, хотя нередко врагов щадили, если они соглашались креститься. Решающее слово принадлежало не мне, а человеку на высокой белой кобыле по кличке Гаст. Я повернулся к кольцу всадников, окружавших северян. Всадник на белой лошади посмотрел сквозь меня:

– Хаки брать живым, остальных убить.

Это не заняло много времени. Большинство из храбрейших норманнов уже полегло, и при Хаки находилась лишь горстка опытных воинов, остальные были слишком юны. Многие из них кричали, что готовы сдаться, но их рубили. Я наблюдал. Атаку возглавлял Мереваль, добрый дружинник, ушедший от Этельреда на службу к Этельфлэд. Именно Мереваль вытащил Хаки из кровавой кучи, отобрал у него меч и щит и заставил встать на колени перед белой лошадью.

Хаки поднял глаза. Солнце низко стояло на западе, за спиной у всадника Гаст, и слепило ярла, но тот ощущал ненависть и презрение, которые изливаются на него. Он двинул головой так, чтобы та оказалась в тени конника, и теперь, вероятно, видел франкскую кольчугу, отполированную песком так, что кольца горели, будто сделанные из серебра. Видел белый шерстяной плащ, окаймленный шелковистым зимним мехом горностая. Видел высокие сапоги с белой шнуровкой, длинные ножны, окованные серебром. А если бы дерзнул посмотреть выше, наткнулся бы на холодные голубые глаза на суровом лице, обрамленном золотистыми волосами, выбивающимися из-под отполированного под стать кольчуге шлема. Вокруг шлема шла серебряная полоса, а гребень венчал серебряный крест.

– Снимите с него кольчугу, – распорядился всадник в белом на белой лошади.

– Да, госпожа, – отозвался Мереваль.

То была леди Этельфлэд, дочь Альфреда, бывшего некогда королем Уэссекса. Она была замужем за Этельредом, повелителем Мерсии, но все в Уэссексе и Мерсии знали, что уже много лет ее любовником является мой отец. Это Этельфлэд привела свою дружину на север, на подмогу гарнизону Сестера, и именно Этельфлэд измыслила ловушку, в результате которой Хаки стоял теперь на коленях перед ее конем.

– Ты выказал себя молодцом, – почти нехотя бросила она мне.

– Спасибо, госпожа.

– Доставишь его на юг, – велела она, кивнув на Хаки. – Он умрет в Глевекестре.

Мне такое решение показалось странным. Почему не прикончить его здесь, на пожухлой после зимы траве?

– Ты не вернешься на юг, моя госпожа? – осведомился я.

Было ясно, что она сочла вопрос дерзким, но все же ответила:

– У меня тут много дел. Его повезешь ты. – Рука в перчатке вскинулась, прервав мою попытку развернуться. – Постарайся прибыть на место до наступления Дня святого Кутберта. Слышишь?

Я поклонился. Затем мы связали Хаки руки за спиной, усадили на лошадь поплоше и отправились в Сестер, хотя и не успевали добраться туда до наступления темноты. Трупы норманнов мы бросили на поле боя, на корм воронам, но своих убитых, которых оказалось пятеро, забрали с собой. Забрали захваченное знамя Хаки и всех коней неприятеля, навьючив их добытым оружием, кольчугами, одеждой и щитами.

Мы возвращались победителями под штандартом Этельреда с изображением белой лошади, стягом святого Освальда и причудливым флагом Этельфлэд с белым гусем, держащим меч и крест. Гусь являлся символом Вербурх, святой, чудесным образом избавившей ниву от разоряющих ее гусей, хотя я и не мог понять, почему поступок, который способна совершить любая десятилетняя девчонка с громким голосом, сочли чудом. Даже колченогая собака могла прогнать птиц с поля, но я никогда не дерзал высказывать свое мнение при Этельфлэд, глубоко почитавшей внушившую гусям страх святую.

Сестерскую крепость возвели римляне, поэтому укрепления ее были из камня – не как у бургов, что строим мы, саксы, со стенами из земли и бревен. Въезд в город защищали ворота и надвратная боевая площадка, а толстые стены крепости образовывали освещенный факелами туннель. Миновав его, мы оказались на главной улице, которая прямо, как стрела, шла между высокими каменными зданиями. Стук копыт эхом отражался от стен домов, потом в честь возвращения Этельфлэд зазвонили колокола церкви Святого Петра.

Прежде чем собраться в главном доме, расположенном в центре Сестера, Этельфлэд с большинством дружинников отправилась в храм, вознести благодарение за победу. Мы с Ситриком поместили Хаки в крошечную каменную хижину, оставив руки связанными на ночь.

– У меня есть золото, – сказал ярл на датском.

– У тебя есть солома для подстилки и моча вместо эля, – ответил Ситрик, после чего мы заперли дверь и оставили двоих парней сторожить пленника.

– Выходит, едем в Глевекестр? – спросил меня Ситрик.

– Так она сказала.

– Ты должен быть доволен.

– Я?

– Та рыженькая из «Снопа»! – Мой спутник расплылся в щербатой ухмылке.

– Одна из многих, Ситрик! – беззаботно воскликнул я. – Одна из многих!

– И та девчонка с фермы близ Сирренкастра, – добавил он.

– Она вдова, – заявил я настолько серьезно, насколько сумел. – А как мне известно, наш христианский долг – защищать вдов.

– Ты это защитой называешь? – расхохотался Ситрик. – Жениться на ней собираешься?

– Нет, конечно. Женюсь я на землях.

– Под венец тебе надо. Сколько тебе лет?

– Двадцать один, кажется.

– Значит, давно уже пора было жениться, – бросил он. – Как насчет Эльфинн?

– А что с ней?

– Славная кобылка, – хмыкнул Ситрик. – И осмелюсь предположить, скакать умеет будь здоров.

С этими словами он толкнул тяжелую дверь, и мы вошли в большой зал. Он освещался сальными свечами и жарким пламенем, пылающим в каменном очаге грубой работы, устроенном в римском полу. Столов для воинов гарнизона и тех, которых привела на север Этельфлэд, не хватало, так что часть сидела на корточках, но мне отвели место за высоким столом рядом с Этельфлэд. По бокам от нее восседали двое священников, один из которых, прежде чем мы приступили к трапезе, прочитал длинную молитву на латыни.

Этельфлэд я побаивался. Лицо у нее суровое, хотя люди говорили, что в молодости она была красавицей. В том, девятьсот одиннадцатом году ей было лет сорок, если не больше, и в золотых волосах появились седые пряди. От холодного и задумчивого взгляда удивительно синих глаз дрожь пробегала даже у самых отважных из мужчин. Словно она читала твои мысли и презирала их. Не я один страшился Этельфлэд. Ее собственная дочь Эльфинн и та сторонилась матери. Мне нравилась Эльфинн, вечная хохотушка и озорница. Она была моложе меня, мы росли вместе, и многие полагали, что нам следует пожениться. Не знаю, считала ли Этельфлэд это хорошей идеей. Она вроде как недолюбливала меня, хотя дочь Альфреда питала это чувство к большинству людей. Вопреки холодности в Мерсии ее обожали. Этельреда все принимали как правителя Мерсии, но любил народ ненавистную ему жену.