Конечно, ни на какую встречу я не пошел. Зашел в «Суок» – маленький ресторанчик, который вызывал у меня трепетные детские воспоминания. Он был оформлен под цирковую кибитку, стены украшали рисунки из первого иллюстрированного издания «Трех толстяков» – гимнаст Тибул, доктор Гаспар Арнери с ретортой в руках, смешной учитель танцев Расдватрис с нежно-розовой фарфоровой куклой под мышкой. И, конечно же, девочка со странным именем Суок, балансирующая на шаре. Я сел, заказал себе водки и уставился на голубовато-серый рисунок. После третьей рюмки (я не закусывал), девочка на шаре показалась мне объемной, а выражение лица – живым. У нее были рыжие локоны и зеленые глаза, она смеялась. После пятой рюмки я понял, кого она мне напоминает. Лику…

Я вдруг подумал, что в любом случае любил бы ее! Она мне выпала, как карта – тогда и теперь. Я уже любил ее, когда узнал, что у Лизы есть ребенок. Конечно! От этого никуда, видно, не деться. Значит, так тому и быть! Я буду ее любить и беречь. И уж если Лиза присутствовала в моей жизни до сих пор как фантом – теперь я приблизился к ней в реальности. А это совсем не то что фантазировать. Возможно, это поможет мне победить прошлое, успокоиться. Кроме того, я понял, что она меня не узнала…

А потом я думал только о Лизе. Она мало изменилась. Более того, она относилась к тем женщинам, которым возраст лишь прибавляет шарма. Да, ее черты заострились, и из-за этого еще ярче проступила на лице сущность натуры – яркой, неповторимой, достаточно жесткой и бесконечно притягательной. Такое лицо могло быть у Медеи, у Медузы Горгоны, у Суламифи. Ей подходила каждая строчка «Песни песней», я силился вспомнить, что там было о «меде и молоке под языком», и меня охватывала все та же дрожь. Да, она не узнала меня. Я был всего лишь эпизодом в ее жизни. Обидно, что для меня все было иначе.

…Суок сошла со стены и уселась напротив, она двоилась в моих глазах, и от этого ее губы казались размытыми, а глаза – раскосыми и лукавыми.

– Скучаем или грустим? – спросила Суок.

– Пьем, – ответил я, подвигая к ней вторую рюмку и наполняя ее до краев.

Суок выпила почти залпом и откинулась на стуле, выставляя напоказ ноги в черных сетчатых чулках. Я протянул ей сигареты и щелкнул зажигалкой.

– Будем дружить? – спросила Суок. – Ты с деньгами?

Я похлопал себя по карману.

– Отлично! – обрадовалась Суок. – Я тебе нравлюсь?

– Не знаю… Какая разница?..

– И правда, никакой! – еще больше обрадовалась Суок. – А вот ты мне нравишься. Сразу видно – приличный человек. Только больше не пей, а то ничего не получится.

– Да и так ничего не получается, – отмахнулся я.

– Ты что, импотент? – всплеснула руками Суок.

– Это еще почему? – не понял я.

– А-а… Тогда все в порядке! У кого сейчас получается? Фигня одна! Вот ты, такой классный мужик, а сидишь один-одинешенек, грустишь, водку глушишь… Тоска! А чего тебе не хватает?

Да, мне всего хватало. У меня была интересная работа, хорошая квартира, здоровые родители, студенты, которые меня обожали, женщины, готовые прийти по первому моему зову, необременительное одиночество, насыщенное прошлое. Теперь жизнь могла стать более разнообразной – у меня появятся жена, дети, и я, скорее всего, заведу рыбок и собаку. Я посмотрел на Суок.

– У меня все есть. И все это вроде бы – не мое…

– Не поняла! – Суок придвинулась ближе, положила локти на стол и уставилась на меня своими раздвоенными глазами.

– Ну… Так бывает: жизнь дала сбой в самом начале. Это как в компьютере – нажал не на ту клавишу, и все свернулось, пошли непонятные значки…

– Кажется, я тебя понимаю, – задумалась Суок, – у меня тоже так было. Я это называю «если бы не…»

– То есть?

– Господи! Ну, вот тебе пример: если бы меня не трахнули в восьмом классе, я бы сейчас… скажем, сидела в твоем офисе и пудрила бы мозги бизнесменам. Есть у тебя такая должность?..

– Ну, примерно…

– Вот видишь! А сколько таких «если бы» есть у каждого из нас! Так что ж теперь – помирать?!

Она была права. Ее размытые губы изрекали истину, она казалась мне доброй феей, сошедшей со своего облупленного шара. Из ресторанчика мы вышли вместе. Я не хотел вести ее к себе, снял номер в гостинице. Среди ночи, когда она спала, я потихоньку ушел, оставив на постели деньги. Это была не Суок.

Я понимал, что судьба подбросила мне еще одно «если бы», но оно, скорее всего, больше имело отношение к Лике, чем ко мне: если бы позавчера я не побрел за ней…

Первый монолог Лики

– Свадьба и похороны – вот два спектакля, в которых главные «виновники событий» не играют никакой роли! Это – коллективный труд, ритуал, во время которого нет возможности подумать об истинном назначении обряда. Какое дело возбужденной толпе до парочки, сидящей за столом на почетном месте и периодически подскакивающей по сигналу: «Горько!»? Это всего лишь сигнал выпить… Как хорошо, что мы избежали этого.

– Похороны? Представь себе, как это тяжело, когда на тебя смотрят, будто на куклу… А ты не можешь пошелохнуться и выразить протест против этого созерцания. Разве в этот момент приходит осознание утраты? Похороны – это тоже коллективный труд, когда накрывают столы, сообща чистят картошку – ведрами(!) и лепят пирожки. Кто все это придумал? Смерть и любовь – два таинства, в которых нет места посторонним!

– …!

– Конечно, любимый! А ты думал, что я – маленькая девочка, которая не читала ничего посерьезнее сказок Шарля Перро? Ты даже не представляешь себе, какие миры вращаются в моей голове. Иногда мне даже страшно становится. Поэтому я так счастлива, что ты – со мной, что я нашла тебя и ты меня спасешь…

– …?

– От всего, от страшного… Знаешь, есть люди, над которыми – неизвестно почему и за какие заслуги – в какой-то момент открывается небо. Не понимаешь? Попробую объяснить – я об этом еще ни с кем не говорила. Тебя ждала. Так вот, однажды – тогда мне было два года – я сидела на полу в нашей маленькой комнате (мы жили в коммуналке) и пыталась что-то нарисовать. Свет падал так, что все казалось мне слишком ярким, как на картинах импрессионистов (конечно, тогда я не знала об их существовании!): красный дощатый пол (тогда он был свежевыкрашенным и блестел на солнце, как лед), оранжевые цветы на шторах, светлые стены (мама всегда любила чистые цвета). В широком прямом луче предзакатного солнца плясали золотые балерины… Я пыталась нарисовать все это, как вдруг в комнате потемнело, я оглянулась… В дверном проеме стояла мама и смотрела на меня. Я не могла как следует разглядеть ее, потому что она стояла против света – видела только серебристый контур удлиненного тела… Что с тобой, любимый? Конечно же, кури!.. Так вот. Это была бытовая картинка. Но именно тогда я вдруг будто услышала музыку. Не смейся! Так бывает в детстве. Передо мной до сих пор стоит эта картина! Именно тогда я почувствовала, как на меня посыпался невидимый пух и окутал теплом… Я до сих пор удивляюсь тому, как ярко и просто может почувствовать ребенок прикосновение Бога. В ту минуту, когда мы смотрели друг на друга, во мне родилось ощущение того, что время – быстротечно. Сейчас я могу облечь это чувство в слова, а тогда мне было тепло и страшно. Я явственно почувствовала, что все вокруг и я сама с каждой минутой превращаемся в… воспоминание. Просто – чье-то воспоминание.

– …?

– Люди с самого рождения и до того момента, когда начинают осознавать неотвратимость ухода, постепенно превращаются в кокон воспоминаний для других людей. Те, у кого этот кокон большой, – счастливые люди, их не так уж много. Я смотрела на маму и физически ощущала, как она становится для меня воспоминанием, ведь минуты шли и каждая следующая была не похожа не предыдущие. С возрастом мы впитываем друг друга все отчаяннее, как жаждущие, ведь мы начинаем понимать, что ни одно мгновение не повторится. Знаешь, с таким же чувством я целовала бабушкины руки… Я всегда целовала ее – просто чмокала в щеку, а однажды взяла ее руки в свои – они были теплые, в голубых жилках, с тонкой пергаментной кожей – и целовала только потому, что вдруг поняла: скоро их не будет! Мне было так страшно. Если бы все могли понимать это – разве бы они обижали друг друга? Разве говорили бы так много, так сложно и так… ненужно? Слова подобно табачному дыму застилают воспоминания…