…В Афгане меня не шлепнули, и я попросился на второй срок, а когда благополучно оттрубил и его, остался на третий. На меня смотрели как на идиота или – законченного убийцу. Честно говоря, я и сам чувствовал себя не совсем нормальным. В моей голове словно крутилась бесконечная бобина с кинопленкой, на которой я отстраненно фиксировал события. Единственное, что меня не привлекало, – валяться с развороченным животом на чужой площади, как Серега из Шепетовки. Вернее, на площади – это еще туда-сюда, но развороченный живот… Снесенный череп, как у Кольки из Луганска, меня тоже не устраивал. Вообще, самым страшным была не сама смерть, а мысль о том, что с тобой будут делать потом – поволокут в брезенте в глинобитную мазанку, называющуюся «моргом», присыплют дустом или еще каким-нибудь дезинфицирующим средством… Но это – в лучшем случае, если подберут свои. Понимая, что я попал в глобальную пертурбацию, почти в Средневековье, я, как и прежде, обращал внимание в основном на детали, полагая, что только они имеют хоть какой-то смысл. Поэтому память зафиксировала множество разных вещей, которые мучают меня по ночам до сих пор: разрезанная пополам крыса (она пробежала по краю импровизированного стола как раз в тот момент, когда мы глушили спирт, поминая Серегу, и наш старлей ударил ее тесаком, как будто в ней воплотилась смерть нашего товарища), розовый сосок, виднеющийся в прорехе бесформенного вороха тряпья, прикрывающего то, что некогда было человеческим существом, испуганные черные глаза Зульфики (полоумной пуштунки, следующей за нами) в тот момент, когда Тимохин делал к ней свой «четвертый подход»… Три своих краткосрочных отпуска я провел неподалеку от Бишкека. Я не мечтал увидеть чистую постель и набережную Днепра из окна своей спальни. Я не видел себя в той жизни.

Родители забросали меня письмами. И лишь когда они неожиданно замолчали, я решил, что пора возвращаться. Отказался от направления в военную академию, чем несказанно удивил руководство, и отправился домой.

По дороге я читал Хэмингуэя, покуривал «травку» в туалетах поездов и думал, что я – типичный представитель «потерянного поколения»…

Я вернулся весной, а летом, по настоянию родителей, восстановился в институте. Это не потребовало таких усилий, как шесть лет назад, – я просто надел форму. Меня окружали желторотые юнцы, в которых я узнавал себя прежнего… Конечно, попытался разузнать о Елизавете Тенецкой. В первый день занятий, идя по коридору, я мечтал встретить ее. Хотя всего за день до этого был уверен, что выбросил тот период из своей жизни навсегда. Ничего подобного! Я все так же мечтал увидеть ее. Проклятье! И все же я знал, что теперь все может быть по-другому. Я уже не был изнеженным глупым мальчишкой, выглядел намного старше своих лет. Был уверен, что смогу взять ее за руку, даже если она этого не захочет. Но мои надежды оказались напрасными – на кафедре сказали, что Тенецкая уже давно тут не работает. А где она – неизвестно. По старому адресу она уже не жила. В бане у площади больше не было того кафе. Да и самой бани – тоже. В этом здании расположился филиал какого-то банка.

В то время я был переполнен ненавистью. Я с отвращением замечал, что жизнь здесь не изменилась, что тот островок крови и грязи, на котором я находился все эти годы, – для здешних обитателей не более чем «мифы и легенды народов мира». К тому же я кожей чувствовал нездоровое любопытство окружающих меня людей. «Тебе приходилось убивать?» – спрашивали меня однокурсники и жаждали подробностей. Однажды мне пришла в голову мысль, что она, Лиза, тоже спросила бы об этом. Словом, «Герой, я не люблю тебя»!..

Я отучился положенные пять лет. Не могу сказать, что не искал ее. Искал. До тех пор, пока не пришел к выводу: в конце концов, всем хочется только одного – любви, а иначе говоря – признания. Поиски любви могут довести до чего угодно – до терроризма, феминизма, фашизма, еще чего-нибудь. Кто не хочет кануть в Лету и при этом не имеет никаких талантов, стремится любым способом заявить о себе. Если бы Гитлера признали настоящим художником, а Иосифа Джугашвили не турнули из духовной семинарии, захотели бы они оставить миру память о себе таким ужасным способом? А чего не хватало этим грязным свиньям, которые послали на верную смерть Кольку из Луганска! Может, любви? По крайне мере, к родине…

Нелюбовь превращает человека в прокаженного с колокольчиком на шее: его слышно повсюду, и этот звон – сигнал к бегству для остальных. Ибо любовь нужна такому прокаженному только как цель, к которой он должен идти в полном одиночестве. Идти долго, бесконечно и никогда не останавливаться. Думаю, на мне тоже висел такой колокольчик с предостережением: «Не подходи – убьет!». Я был лишь искателем, путником, не мог задержаться ни в одном жилище, которое встречалось на моем пути.

Я уже не мечтал о славе. Эти юношеские бредни выветрились из моей головы. Я увлекся другим – взялся за учебу, завел кучу записных книжек и папок, куда складывал интересные вырезки из единственной иностранной газеты «Times», которая продавалась в киосках. Перечитал гору книг, на которые раньше не хватало времени…

…И вот теперь, собираясь покинуть городок, приютивший меня, я открыл свой дневник и, прежде чем сжечь его, решил кое-что перечитать…

«Нужно свыкнуться с жизнью на вершине горы – чтобы жалкая болтовня о политике, об эгоизме народов звучала далеко внизу. Необходима предопределенность к тому, чтобы существовать в лабиринте. И… семикратный опыт одиночества…» – и дальше уже мое: «Ницше достоин уважения хотя бы за то, что с его антигуманистическими и антихристианскими идеями согласится лишь меньшинство. Зная это, он все равно остался самим собой!»

«Сострадание разносит заразу страдания – при определенных обстоятельствах сострадание может привести к потере жизненной энергии… Даже если у Бога есть свой ад: это любовь к людям!»

И снова мое: «Попробую записать то, о чем думал сегодня ночью… Ницше… Его философию могут понять люди, привыкшие жить «на вершине горы», отрешенные, по его же словам, от «болтовни и эгоизма». А сам он, как сапожник, ругает Канта, стремясь к первенству. Каждый смертный, если он по природе не философ и не способен обобщить действительность, ищет СВОЕГО философа. Сначала мне казалось, что мне нравится Ницше. Он и в самом деле нравится мне до определенной степени – с его идеей аристократов духа и рабов, осуждением святош. Ницше приветствует буддизм, потому что это – радостная религия, направленная на собственное тело, здоровье. Мне это претит. Мне не интересно среди радостных людей. Я давно уже прожил самое главное, и поэтому мне трудно изображать какие-то эмоции, кривляться, словно клоун». Снова цитата: «Любовь – единственный, последний шанс выжить…»

Я: «Лиза, я не помню тебя…» Библия: «…Не клянитесь! Ваше слово пусть будет «да» либо «нет». Все, что больше этого, – от лукавого…

…Не судите, да не судимы будете. Ибо каким судом судить будете – таким осудят и вас…

…тесны ворота и узка дорога, которая ведет к жизни, и мало тех, кто находит ее!»

Мне стало грустно. Записи красноречиво свидетельствовали о хаосе, царящем в моей голове. Все это должно остаться здесь. Я нашел под ванной медный тазик, положил в него дневник и осторожно поджег с четырех сторон.

Я приехал в этот город «по распределению» на должность помощника режиссера. Оказалось, что такой должности не существует – штат был слишком маленьким, да и чего-то более масштабного, чем выпуски новостей и репортажи с открытия новых строительных объектов, местное телевидение не снимало. Директор сжалился надо мной и устроил на работу в кинотеатр.

– Ты ведь разбираешься в кино? – спросил он. – Вот и посиди там. А как только появятся вакансии – я тебе свистну. Ты же все-таки из столицы – пригодишься!

Его свиста пришлось ждать два года. Я снял квартиру неподалеку от кинотеатра, который назывался «Знамя Октября», и получил должность «старшего методиста». В мои обязанности входил подбор фильмов для четырех залов кинотеатра. Каждый вторник к восьми утра все методисты города собирались в здании горсовета и парились там до позднего вечера, отбирая для своих заведений новые ленты. После заказа фильмов я должен был составить анонсы и начитать их на автоответчик кинотеатра. Я до сих пор запросто могу произнести имена всех индийских актеров… «Сегодня и всю неделю в нашем кинотеатре смотрите…» – четко произносил я, зная, что сотни киноманов каждый день будут слушать весь этот вздор, который я нес в телефонную трубку.