– И оказываешься в дураках!

– Полностью с тобой согласен, – улыбнулся Овсов, снимая напряжение. – Но я согласен десять раз оказаться в дураках, чтобы в одиннадцатый раз вмешаться кстати и своевременно. И потом... у меня есть козырь... Я не боюсь выглядеть дураком... Иногда мне это даже нравится.

– И такое бывает? – удивилась Валя.

– Видишь ли, миллионеру не страшно появиться в обществе в драном свитере – это никого не введет в заблуждение. Так и я... Мне не страшно впасть в дурь. Меня простят.

– Ты меня осуждаешь, – проговорила Валя.

– Упаси боже! – воскликнул Овсов и, поднявшись со стула, обнял девушку. – Я просто балдею от того, что ты не подлаживаешься, не стараешься выглядеть лучше, а ведешь себя так, как считаешь нужным. А то, как ты относишься ко мне... Вообще повергает меня в глупый восторг.

– Ну, спасибо, – Валя сделала попытку освободиться из его объятий.

– Валя, – проговорил Овсов, и в его голосе при желании можно было услышать и укор, и призыв к благоразумию, и раскаяние, и объяснение в любви.

– Ладно, замнем для ясности, – сказала она несколько грубовато, но легко. И оба перевели дух – опасный порог в разговоре благополучно миновали. Уже выходя, отодвинув простыню в сторону, она обернулась. – Звони своему прокурору. Он тут нам такое устроит...

– Да ты в него влюбишься! – рассмеялся Овсов.

– Вот и я о том же, – несколько не в лад, но с вызовом ответила Валя. Дверь из ординаторской хлопнула за ее спиной сильнее обычного. «Делай что хочешь, дурак старый!» – так примерно понял этот хлопок Овсов и был не слишком уж далек от истины.

– Как будет угодно, – пробормотал он и, уже не колеблясь, набрал номер телефона. – Павел Николаевич? Рад приветствовать. Овсов.

– О! Овсов! – Пафнутьев, кажется, готов был шумно радоваться каждому человеку, который появлялся перед ним, писал ему, звонил или просто встречался на улице. – Что-то давно тебя не видно, не слышно? Все латаешь, штопаешь, долбишь, пилишь, а? Признавайся, Овсов! Кайся!

– Что делать, Паша... Что делать...

– Но сам-то – жив, здоров, бодр, влюблен?

– Местами, Паша.

– Какая-то в тебе безутешность, Овсов! Чует мое сердце – не зря позвонил, не по велению сердца, а? Корысть какая-то в твоем звонке прослушивается, а?

– Заглянул бы как-нибудь, а, Паша?

– Загляну. Обязательно. При первом же удобном случае. Как говаривал какой-то наш вождь – пренепременно.

– Сегодня бы и заглянул.

– Есть о чем поговорить?

– Найдется.

– Ишь ты! Я начинаю волноваться, Овсов!

– И правильно. Зайди, Паша... Познакомлю тебя с одним человеком.

– Твой клиент?

– Можно и так сказать.

– Как звать-величать клиента? – спросил Пафнутьев напористо, Овсов даже представил, как тот придвинул к себе чистый лист бумаги и взял ручку.

– Понятия не имею.

– Не понял? – удивился Пафнутьев. – Ты хочешь познакомить меня с человеком, о котором сам...

– Да, Паша. Да. Зайдешь?

– Дай подумать... Я сейчас большой человек, мне нельзя вот так с бухты-барахты... У меня все по часам расписано... А знаешь, я прямо сейчас и подъеду. Годится?

– Жду. – И Овсов положил трубку, чтобы Пафнутьев не передумал, не спохватился, не спрятался за какую-нибудь отговорку.

Человек, который знал Пафнутьева раньше, был бы, наверно, удивлен происшедшими в нем переменами. Следователь, а теперь уже начальник следственного отдела, не стал угодливее, но появилась в нем этакая предупредительность. Начальству стало легче с ним разговаривать, с ним стало менее хлопотно. Пафнутьев сделался понятливее, а дурашливость, позволительная на прежней должности, как-то сама по себе исчезла. Понятия, раньше до него не доходившие, ставившие его в тупик, теперь он схватывал с полуслова. Другими словами, Пафнутьев стал как бы более причесанным, и в прямом смысле слова тоже. Никаких вихров, никаких непокорных локонов за ушами. Это был чиновник хорошего ранга, своевременно посещающий парикмахерскую. Изменился и взгляд у Пафнутьева – появилась в нем легкая утомленность, собеседник сразу понимал, что имеет дело с человеком влиятельным, с широкими обязанностями и полномочиями.

Правда, кое-что осталось в нем и от прежнего Пафнутьева. Роскошный костюм, который ему как-то по случаю устроил давний приятель Халандовский, Пафнутьев надевал нечасто, разве что на совещания у Сысцова, на встречи с жителями города, на свидания с Таней, которая относилась к нему так неровно. У Пафнутьева было такое ощущение, что в этом костюме он просто вынужден был произносить слова торжественные, имеющие значение не только для правопорядка вообще, а и для судеб государства. Это ощущение осталось у него от первого появления в кабинете Сысцова в прошлом году, когда он так нагло и бесцеремонно изложил сочиненную версию нескольких убийств. Но через некоторое время он понял, что все сошло вовсе не потому, что он такой ловкий да хитрый, вовсе нет. Просто его версия всех устраивала. И ее приняли благосклонно и снисходительно. Она позволяла оставшимся в живых после той мясорубки сохранить свои позиции.

– То, что вы нам рассказали, дорогой Павел Николаевич, очень забавно. Только не думайте, пожалуйста, что все мы такие простачки, – обмолвился вскоре после тех событий Сысцов по телефону.

– Упаси боже! – дурашливо закричал Пафнутьев в трубку. – Я ведь понимаю, что главная моя забота не о мертвых, как бы хороши они ни были при жизни, а о живых людях, дорогой Иван Иванович!

– Вот тут вы правы. На все сто процентов. Но не больше, – добавил Сысцов.

– А бывает больше?

– Да, – сказал Сысцов негромко. – Бывает. Когда истина существует сама по себе, а события – сами по себе. И на истину они никак не влияют и никак в ней не отражаются. Тогда требуется более ста процентов правоты.

– Простите, но тогда истина...

– Совершенно верно, Павел Николаевич, – невозмутимо перебил его Сысцов, чуть повысив голос. – Истина – это версия, которая мне нужна. Которая мне нравится, в конце концов.

– Понял, – Пафнутьев с готовностью кивнул, хотя в этом не было никакой надобности – разговор шел по телефону.

– Вас устраивает такое толкование?

– Вполне.

– Тогда нас с вами ждет долгая и счастливая жизнь, – улыбнулся Сысцов, и Пафнутьев, кажется, даже на расстоянии увидел его опасно сверкнувшие белоснежные зубы. – Разумеется, в пределах, отпущенных нам природой.

– Ха! – осторожно рассмеялся Пафнутьев, поддержав шутку большого человека.

Этот разговор Пафнутьев вел уже из своего нового кабинета и поэтому не был еще вполне уверен в себе. Кабинет представлял собой небольшую комнату размером метров двенадцать – три на четыре. Поначалу такое роскошество несколько угнетало Пафнутьева – как-никак это был первый отдельный кабинет в его жизни, и он отнесся к нему с тем простодушным восторгом, с которым входят измаявшиеся жильцы коммуналок в свою первую отдельную квартиру. Пафнутьеву нестерпимо хотелось заменить штору, самому покрасить пол, захватанную пальцами дверь, вымыть большое окно, выходящее прямо в листву громадной липы – распахнув рамы, он мог даже потрогать листву рукой. По утрам он иногда здоровался с липой как бы за руку. Естественно, убедившись, что никто не стоит за спиной и не хихикает тихо, мелко и пакостно, как выражалась все та же Таня, которая относилась к нему так непостоянно. Иногда, задумываясь о ней, Пафнутьев мимолетно огорчался, сознавая, что это не очень-то его тревожит. А хотелось, хотелось терзаний и маяты, радостной взвинченности, но... Не было. Он понимал – Таня уходит из его жизни. Спрашивая себя время от времени, хотелось бы ему, чтобы она осталась, он отвечал себе искренне и убежденно – да, хотелось бы, да, пусть бы оставалась. Но предпринять что-то решительное и дерзкое... На это не находилось ни времени, ни духу. И мысли об этой женщине чаще всего заканчивались словами, которые он произносил вслух: «Давай, дорогая, давай... Тебя ждут конкурсы красоты, призы в сверкающих коробках, собранные на полях чудес, тебя ждут прекрасные молодые люди в вислых зеленых штанах, тебя ждут широкие кровати и глухой стук хрусталя с шампанским в полумраке... Давай, дорогая... Прямой тебе дороги в этот самый полумрак...»