— Так-то оно так, но…

И они, наконец, распрощались. Цимбал вернулся в Дом культуры, а Комков, которому надо было попасть к больному председателю «Новосела», направился к выезду на шоссе.

Дорога вытягивалась в гору. Миновав последние домики, она круто брала к западу и тугими петлями взбиралась по краю узкого и сырого ущелья почти на самый горный гребень.

Внизу уже потемнело, дома и улицы слились в сплошные серые пятна с несколькими оранжевыми бликами огней в каждом пятне, а на дороге и над нею было еще светло, и на самой верхушке горы стояло розовое сияние от последнего луча скрывшегося за гребнем солнца.

Фигура женщины, медленно поднимающейся вверх, сначала напоминающая темный кипарис, светлела, определялась, становилась знакомой до мелочей. Было даже странно, что в воздухе раннего вечера могут быть так отчетливо видны детали костюма и угадываться весь облик, вся повадка идущей далеко впереди женщины.

Еще раньше чем Комков узнал в ней Лену, он уже догадывался, что это именно она.

Никто не умел так соединять быстроту отдельных движений с общей медлительностью, как Лена. Она всегда как бы медленно торопилась. Комков крикнул, и, мельком обернувшись, она сначала испугалась его зова, а узнав, приветливо помахала рукой, требуя, чтобы он поскорее догнал ее.

— Вы что же пешком? — спросил Комков, поравнявшись.

— Надоел как-то шум. Да я, вы же знаете, люблю ходить.

Да, он это знал. Весною чуть не через день она ходила из города в колхоз «Калинин» — двадцать пять в оба конца — с ватрушкой и пятком яблок для Воропаева.

Они пошли молча. Потом, когда почувствовали, что им хочется говорить об одном и том же и что следует, как это ни трудно, возможно скорее найти начало разговора, Лена остановилась и ожидающе взглянула на доктора.

— Это не нам кричат? — безразлично спросила она.

Снизу, от районного центра, отдаленной волной шли какие-то гульливые крики — не то кто-то пел, не щадя голоса, не то и в самом деле кого-то звали.

Вслушиваясь в эти звуки, они невольно залюбовались широкой холмистой долиной, лежащей перед ними далеко внизу. Изрезанная садами и виноградниками, она была вся перед их глазами, и, казалось, ее можно схватить за края, поднять и унести с собой.

— Нет, не нам, — ответил Комков, почти не улыбнувшись по своему обыкновению. Готовясь заговорить о том, что их обоих тревожило, он, как наскоро заполненный блокнот, перелистывал впечатления сегодняшнего дня, ища и не находя первой фразы.

Лена покорно ждала. Ей виделось только одно — измученное лицо Воропаева за столом президиума.

Покончив с делами года, Воропаев заговорил о культуре.

— Культура, тяга к красоте, — говорил он, — это воспитание в себе влечения к умным вещам, и очень обидно, что не все мы думаем об этом, а многие из нас даже считают, что кто-то другой разжует нам культуру и накормит ею, когда понадобится. Мы-де заняты-перезаняты, так вот, товарищи руководители, вы нас и повеселите, и развлеките, и научите. Так ведь можно дойти до мысли, что государство обязано нас брить, мыть в бане и водить к портным и сапожникам.

Он стоял рядом с трибуной в не новом, но выутюженном кителе, отлично отглаженных галифе и в парадно начищенных сапогах, то есть в том единственном костюме, который был на нем обычно, но выглядел сейчас очень красиво, торжественно.

— Все о выступлении Воропаева думаю, — без всякого предисловия вдруг произнес Комков. — Не шаблонные слова говорил, и увидите — это надолго запомнится.

Лена, давно ожидавшая этой первой, ничего не означающей фразы, так же без предисловия спросила:

— Как у него сейчас со здоровьем?

— Видите ли…

— Да вы говорите прямо.

— Воропаев — человек для всех. Организация очень сложная. Для таких, как он, нет лекарств. Они болеют-то как-то не по-людски.

— Он стал такой худой.

— Худой? Да он весь из костей. Даже сердце.

— Ой, нет, — и Лена двинулась дальше. — Зимой вы говорили, что перемена жизни — самое хорошее лекарство. Вот он переменил, — тихо сказала она.

— Он недопеременил. Надо бы к этой перемене немножко радости. Хотите, я вам покажу одну необыкновенную вещь? — резко переменил он разговор и жестом пригласил за собой Лену. — В жизни — не то, что в человеческих отношениях, в ней меньше шаблона. Пойдемте. Тут недалеко.

Они прошли несколько шагов в сторону от дороги, спустились бегом по крутой тропинке, завернули за скалу и остановились.

Земля обрывалась вниз, как крыло самолета. Они стояли у отвесного края большого каменного стола. Две огромные веллингтонии накренились своими могучими стволами над обрывом. Казалось, им стоило лишь оттолкнуться корнями, чтобы взлететь в воздух.

— Да это ж «Орлиный пик»! — сказала Лена. — На эту площадку я часто заглядывалась снизу. Она напоминает орлиное гнездо. Но я понятия не имела, что она до такой степени хороша. Создаст же такое природа! Лучше не придумаешь.

— Это не природа, — сказал Комков. — Это человек.

— Правда? Кто такой?

— Этого я не знаю. Но след чьей-то сильной жизни здесь явственно сохранился. Во-первых, обратите внимание — веллингтонии. В здешних местах они попадаются только в хороших парках, сами по себе не растут. Без человеческих рук, и рук толковых, здесь не обошлось.

— Думаете?

— Безусловно. Вы только поглядите, как симметрично они стоят по краям расщелины. Ее, очевидно, предполагалось использовать для лестницы.

Лена опустилась на колено и критически осмотрела расщелину. Бойкая молодая луна в упор освещала скалу.

— Да, — сказала она, поднимаясь, — вы правильно говорите. Я даже так думаю, что и расщелина — тоже чьих-то рук дело: очень уж она аккуратна.

— А вы поглядите-ка сюда, — предложил оживившийся Комков, — взгляните на подпорную стену из тесаного камня. Что скажете? Это уже определенно не природа.

— А где же стоял дом? — увлеченная открытием чего-то не каждый день встречающегося, озабоченно огляделась Лена. — Дом-то был или нет?

— Да в том-то и дело, что никакого дома нет. Не ищите! Ни дома, ни даже фундамента. А водопровод, представьте, есть, — доктор, пошарив рукой под веллингтонией, поднял осколок гончарной трубы.

— Труба эта шла из-под гор. Я подозреваю, что, когда строили шоссе, нарушили всю систему, потому что сейчас вода не поступает на участок. Но какой огромный труд, какая энергия!

Лена поинтересовалась, сколько лет может быть черепку.

— Побольше полсотни, — сказал Комков и, указывая на гигантские веллингтонии, добавил: — Этим мальчикам лет по восемьдесят, так что водопровод не моложе их, если не старше.

— Может, это еще двести лет назад кто жил? Хоть в газету пиши.

— Кто мог быть, я не знаю и не догадываюсь, — развел руками Комков, — но я представляю, что появился однажды человек, который понимал красоту как необходимость. Влез он на эту скалу, замер от восторга и сказал себе: «Подготовлю-ка я это место для тех, кто придет после меня». И взялся. Посадил деревья, провел воду, задумал вырубить лестницу в скале, подставил подпорную стену…

Лена перебила его:

— А почему же он дома себе не поставил?

— Почему? Да очень просто. Жить здесь в ту пору было немыслимо, и он заранее знал, что не дождется того времени, когда сюда проложат дорогу, когда можно будет не мучиться, а наслаждаться. Я так понимаю его, он твердо знал, что работает не для себя. Он просто ставил «веху для будущих поколений — обратите, мол, внимание на этот уголок. Он как бы бросил нам вызов: продолжайте мной начатое, заканчивайте, живите, и этим сомкнул свою жизнь с нашей.

— Стариков не расспрашивали?

— Расспрашивал. Никто не помнит, чтобы здесь кто-нибудь жил или собирался жить. Ничье имя не связывается с этим местом даже отдаленно.

Они прошли несколько раз вперед и назад по скале.