Гости молчали.

— Рассказал я, как ты пшеницу во сне видишь, Городцов.

— О, господи, что же это вы, товарищ Воропаев… язык-то у вас как повернулся… А он что?

— Он прошелся, подумал, говорит — это тоска по главному, по большому. Велел передать тебе, что ты тут второй эшелон, резерв. С хлебом решится, за нас возьмутся. А если, говорит, тяжело будет Городцову, перебросьте его в степь, на пшеницу.

— Меня? В степь? Нет уж, ваше коммунике я опровергну. Где я стал — оттуда меня не собьешь. Так вам и надо было сказать — Я и без вашей степи силу покажу. Вот как вы должны были сказать. Именно так.

— Да замолчи ты, сосед, — сказал Юрий. — Ничего плохого не было сказано. А какую заботу проявил Сталин, ты чувствуешь? Подумал о твоей судьбе.

— Да что я — дефект имею, что вы обо мне разговор такой завели? Не больной, кажется. Нет, не то сказали, не то.

Аннушка Ступина вышла из темного угла и, раздвинув столпившихся вокруг Воропаева, стала перед ним, бледная и молчаливая. Она ничего не могла спросить, она просто ждала, что падет на ее долю.

Воропаев обнял ее за дрожащие плечи.

— А о тебе я рассказал, как ты прошагала Европу, как сражалась с немцами в лагерях, какую святую ненависть к врагам пронесла через все испытания. И он…

— Сталин? — спросила она одними губами.

— Да. Он сказал: «Если одну ненависть этой Ступиной…»

— Так и сказал: Ступиной?

— Да. «Если одну ненависть этой Ступиной направить по верному пути — горы, говорит, можно свернуть».

— Правильно. Могу. Это он верно сказал. И прозвал меня по фамилии?!

Она бросилась на шею Воропаеву и, обнимая его, заговорила:

— Ну зачем вы про меня рассказывали? Как же мне теперь жить? А?

— То есть как это? — не понял ее волнения Воропаев.

— Как же мне теперь жить? Сталин сказал, что Ступина горы может сдвинуть… А я — сдвинула? С головой вы меня выдали! Жила себе, никто не знал, и вдруг вспомнит когда-нибудь товарищ Сталин: а что эта Ступина Анна, как она там, проверьте, скажет он… Ой, аж страшно мне!.. Может, конечно, он и забудет обо мне, а вдруг не забудет. Я ж теперь навеки покоя лишусь.

— Погоди, дочка, мы все покоя лишились от этого разговора. Выкладывай, Вениаминыч, все до последнего слова. Секретов тут никаких быть не может.

Воропаев стал передавать слова Сталина о том, что вопросами питания правительство займется, как в свое время занимались промышленностью, что трудности временны и нужно думать, как им тут поднять все виды хозяйства.

Городцов слушал, недовольно морщась.

— Как в окружение попали, честное слово. В трудное положение ты нас поставил, — сказал он, когда Воропаев закончил рассказ.

— Что добрым словом помянул, за то, конечно, спасибо, а что перехвалил — это перегиб. В сам-деле, даст приказ проверить… а у нас что?.. Вот же какой человек, Алексей Вениаминыч, неосторожный.

— Да, поагитировал, — согласился с Городцовым и Цимбал. — Теперь хоть через себя перепрыгни, а показатели надо дать.

Они вздохнули. Виктор Огарнов добавил:

— Вроде как получили награду, а за что — неизвестно.

— А какие там эксперименты этот Иван Захарыч производит? — спросил Юрий. — Надо нам этого Ивана Захарыча потрясти за душу, выяснить, какой ему совет дан. Старик жадный. Вчера я его видел — слова мне не сказал.

— Скажет он тебе! А ведь, чорт лысый, сам ни за что с делом не справится, — и Цимбал сказал Городцову: — Поедем к нему?

— Обязательно, — ответил тот. — Надо сразу хвататься за практический предмет. Поехали.

Варвара Огарнова шумно опрокинула табурет, выбежала из комнаты. Лицо ее было красно от сдерживаемых слез. Она пыталась что-то сказать, но только махнула рукой, выходя за дверь. О ней ничего не было сказано, и это глубоко обидело ее.

Всем стало как-то неловко за Варвару.

— Поехали, поехали, — заторопился Городцов.

Стали прощаться.

Аннушка Ступина тоже решила ехать со всеми, хотя Лена ее удерживала.

— Нет, нет, я тоже поеду, я не могу, — настаивала Аннушка. — Я какая-то другая стала, Лена, вы знаете. Я сразу какая-то большая стала, будто меня на ответственное место определили. Нет, нет, я ни за что не останусь, как же так, — и первая выбежала из комнаты во двор, увлекая за собой всех остальных. Когда подвода тронулась, она запела, и долго ее тонкий, почти ребяческий голос прорывался сквозь шум улицы.

В начале апреля 3-й Украинский фронт двигался через Венгрию к Австрии.

Моторизованный поток разливался подобно весеннему паводку, не знающему преград. Двигались газы, се-те-зе, эмки, виллисы, низенькие жукообразные пежо и высокие, колченогие, задом наперед, татры с запасной шиной впереди и мотором сзади, сражались доджи, шевроле, мерседесы, ДКВ, любовно прозванные «Дерево-Клей-Вода», хорхи, ван-дереры, ганемаки, адлеры, штейеры, фиаты, ягуары, автоунионы, изотто-фраскини, испано-суизы и еще многое другое, безыменное, сборное, чему давно уже нельзя было подыскать названия и определить тип или марку. За боевыми подразделениями торопились тылы.

Сотни остророгих, палевой раскраски, быков и тысячи высоких ширококостных коней с коротенькими, как метелки, хвостами, запряженные в подводы, фургоны, каруцы, арбы, фаэтоны, кабриолеты, фуршпаны, плетенки, тачанки; бесчисленное количество велосипедов — дамских, мужских, гоночных, детских, грузовых с ящиком впереди; старинных дормезов и даже дворцовых — с золотыми гербами — голубых венских карет позапрошлого столетия, скрипучих и малоподвижных, с выдвижными подножками, с высокими козлами для кучеров и балкончиками для лакеев позади кузова; верблюды из астраханских степей и ослики из Таджикистана, курчавые монгольские лошадки везли на себе хозяйство наступающей армии.

Пехота, по сути дела, перестала существовать. Все ехало. Никто не шел пешком, кроме пастухов, погоняющих огромные стада овец, свиней и коров, медленно пылящих в самом конце армейского потока. Впрочем, и пастухи меланхолично сидели верхом на коровах.

Десятки приказов о приведении в порядок транспорта и культуры маршей не всегда достигали должного эффекта. Теперь, когда война приблизилась к своей долгожданной цели, каждый мечтал до предела ускорить темпы и уж никому не хотелось бить сапоги по венгерскому и австрийскому асфальту, а хотелось подъехать к победе обязательно на чем-нибудь трофейном.

Уставшие после затяжных боев у Будапешта и озера Балатон, сильно поредевшие и насчитывающие небывало высокий процент раненых, оставшихся в строю, полки делали теперь броски по пятьдесят километров за ночь, сто — в сутки. Какая тут, к чорту, пехота могла соперничать с этим едущим на рысях войском, которое само кормило своих быков и само же заправляло горючим свои мотоциклы и автомобили, не требуя ни горючего, ни продовольствия, ничего, кроме боеприпасов, и настаивая только на непрерывном движении вперед и вперед, к концу войны.

Бросок к Вене был необходим резкий, точный, каждый это отличнейшим образом понимал, и первыми были оставлены позади быки. На бычьих обозах устроились раненые — тоже вопреки всем приказам, двигавшиеся не в тыл, на восток, к госпиталям, а вперед, за своими дивизиями, но в приличном, никому не мешающем отдалении. На быков же отгрузили часть имущества, ранее занимавшего грузовики. На быках двигались трофеи, не потребные для боев. На быках шел самый тыловой тыл, шел медленно, но все же не стоял на месте, а как бы участвовал в общем течении.

Узкие австрийские дороги с отличным профилем не вмещали бычьего и конского потока, все это на скрещениях или у временных мостов надолго застревало и перекручивалось на радость немецким летчикам, беспрестанно бомбившим эти гигантские цепи. При налетах никто, однако, не разбегался, не рассредоточивался, а норовил в суматохе выискать свободную щель и просунуться вперед, в обгон других.

Но на подступах к Вене стихийно возникшие из ничего бычьи и конские обозы были оставлены позади и тянулись в двух-трех переходах позади основных сил, а дорогами завладели бешено мчавшиеся грузовые и легковые автомобили.