Медлить он не желал. Промедление считал гибелью.

— Я на бога возлагаться не буду, — трубил он, поглаживая жесткие усы, — я сам себе бог по научным данным. Табак, виноград, розы — и за три года я кладу в банк миллион рублей. Звеньевые за один табак по сорок тысяч положат, за розу — по двадцати. Куры мне тогда нипочем. Сдам розовый лепесток — каких хочешь гусей понавезу.

Возражения отскакивали от него, как от заговоренного, и в конце концов Широкогоров вынужден был ознакомиться с его планом реконструкции виноградников.

План был тщательно продуман. Токайские и мускатные сорта путем отводков занимали позиции изгоняемых саперави, рислинга и кабернэ. Жилища колхозников одевались вьющимся виноградом. Палисадники превращались в розариумы. Одна из узких балочек становилась водохранилищем.

— Ну, а уж если!.. — Городцов с такой силой втянул в себя воздух, что седой пух на голове Широкогорова, как дымок, качнулся в сторону говорившего. — Если и вы против меня, тогда на стрельбу прямой наводкой перехожу. Хочу свою пятилетку иметь, не можете мне отказать. Хочу, чтобы «Микоян» был краснознаменным колхозом. Ансамбль пляски краснознаменный, а почему-то колхозов ни одного нету. Должны! Что? Должны быть! Как так! Я вам говорю!.. — буйствовал он все яростнее, хотя Широкогоров ему не противоречил.

— Мы на войне чего достигли? Невидимую цель изучали. Сна, бывало, лишаясь, все в уме прикидывали, как там и что. А тут я как этот, как ящер, ей-богу, — вдаль не дают глянуть. Я прямо вам скажу — мое кэммунике с вашим не сойдется. Дайте мне показательный вид, вот чего я хочу.

— Да я ведь не возражаю, — улыбался Широкогоров. — Я бы и сам все тут вверх ногами перевернул. Правы-то вы правы, да не слишком ли торопитесь?

— Кто рысью, а кто галопом. На основании своих данных. Так лучше дело пойдет.

Так как Широкогоров не имел возможности развить свои взгляды, беседа рама собой закончилась ничем, и они договорились о том, что встретятся у Воропаева.

Когда Широкогоров вернулся к себе и, бранясь, рассказал Юрию о затеях Городцова, тот прежде всего огорчился, что не присутствовал при их беседе. Ничего так не презирал Воропаев в своих работниках, как неосведомленность, и всегда требовал, чтобы они шли навстречу событиям, а не поджидали их у своего стола.

«Вы обязаны знать настроения прежде, чем они сформулируются в умах», — говорил он.

Юрий опоздал. Событие само подкатилось к нему, как неразорвавшаяся бомба.

— Я поеду к Городцову, разберусь в его наметках, подготовлю к докладу свои соображения как работник райкома.

Но Широкогоров уговорил его не ездить, убеждая, что он уже сан во всем разобрался.

— Городцов перегнул и здорово перегнул. Огороды ему помешали, подумаешь! Я, конечно, понимаю, откуда это идет: жить торопится.

— А где-то в существе вопроса есть зерно истины?

— Есть-то есть, но… прав ли он? Отвлеченно — да. Прав. Но с практической точки зрения — он левак. А это осуждается. За огороды боремся, а он… Не прав, конечно.

Юрию было неловко взглянуть в глаза Широкогорову.

— То, что хорошо вообще, не может быть плохо в частности, — робко возразил он, еще не умея спорить с этим авторитетным стариком. — Тут два вопроса: один — перегиб с огородами, другой — идея показательного колхоза, и это, по-моему, верная идея. Вопрос только в том, быть ли таким колхозом «Микояну». Давайте продумаем, Сергей Константинович.

Старик сдвинул брови и покачал головой.

— Да, да, да, — сказал он. — Идея верна. Абстрактно. Но практически это чертовски трудно осуществить. А? Как вы считаете?

— Трудно, но думать же об этом когда-нибудь надо. Конечно, кур следует защитить. И огороды тоже. Народ у нас сейчас питается неважно. Но с другой стороны — пересортировать виноградники тоже пора.

— Этот Городцов — неглупый хозяин, — и Широкогоров хитро улыбался своими детскими глазами. — «Микоян» лучшее место в нашем районе, между прочим. Дознался же, этакий жох!

— Недаром колхозники окрестили его «скорпионом», — сказал Поднебеско. — Жаден, завистлив, улыбается только, когда ругает. Мне секретарь их партийной организации рассказывал, что Городцов, когда в первый раз в море выкупался, даже рассмеялся от удовольствия. «Толковый фактор! — говорит, — здорово освежает — примечу».

— Еще не ввел морские купанья по графику для пользы дела?

— Введет. А его, между прочим, любят.

— Еще б не любить! Вывел колхоз на первое место, все знамена и премии захватил, почет всем добыл… Так поддержим идею?.. Собственно идея-то моя, давнишняя, но перебил, перехватил, подлец, и ничего не скажешь. На глазах увел идею — и прав. Вот она, жизнь! А вы, — он щелкнул пальцами, — молодец, не постеснялись меня поучить, близорукого. «Счастлива та земля, которая примет к себе такого мужа, — продекламировал он по-актерски, — неблагодарная, если его от себя отстранит, несчастная — если его потеряет!»

— Это откуда?

— Из Цицерона.

— Должен сознаться, и понятия не имею.

— А я нарочно такое выискал, чтобы и мне было чем вас поучить. Юрий покраснел и, смущенно отмахиваясь от похвал, заторопился к Воропаеву.

Жизнь Лены после ее бурного объяснения с Воропаевым шла прежней колеей. Теперь она не только не хотела изменить ее, порвав с окружающими ее людьми, но, наоборот, старалась связать себя с ними узами, которых ничто бы не смогло нарушить в дальнейшем. Как ни странно, но разрыв с Воропаевым принес ей облегчение. Правда, образовалась пустота, но эту пустоту ей хотелось немедленно чем-то заполнить, как большую, ничем не обставленную комнату. Так молодые отводки, когда нож садовника отделит их от материнского корня, энергично бросаются в рост. Катастрофа преображает их. Беззаботность, с которой они пользовались энергией куста-матери, сменяется бешенством самоукрепления. Никогда после они не проявят столько ухищрений, как сейчас, когда, предоставленные самим себе, они стоят пред тем — быть им или не быть.

Так случилось и с Леной. Воропаев приучил ее о многом думать и многого добиваться своими собственными усилиями. Она была сейчас переполнена смутными надеждами так же, как и он по приезде сюда, когда, измученный ранами и болезнью, бездомный, растерянный, но одержимый страстью к жизни, он бросался грудью на препятствия, как только они появлялись перед ним хотя бы издали.

Горе, которое принесла ей любовь к Воропаеву, вызвало у нее яростное желание во что бы то ни стало крепко удержаться на ногах, когда были потеряны надежды на счастье.

Дом ожил. Дух деятельности вновь заклубился в маленьких комнатах. Наверху поселились Поднебески. Внизу шумели Таня и Сережа.

В один из субботних вечеров, после чая, когда впору было расходиться по домам, залаяла собака и кто-то постучал в ворота камнем.

Дети уже спали. Софья Ивановна и Наташа возились с бельем, а Лена, занятая мытьем чайной посуды, не сразу сообразила, что стучат к ним. Но стук повторился, и Юрий, сидевший ближе всех к выходу из беседки, пошел к воротам, на ходу успокаивая овчарку.

— А-а-а!.. Вот желанный гость! Пожалуйста, пожалуйста! — тотчас раздался его голое, заскрипела калитка, и шаги неизвестного гостя зазвучали по утрамбованному двору.

Это не мог быть Воропаев — на него ни одна собака не лаяла, а Найда узнавала издали, но Лена встревожилась. Заслонив глаза от лампы, она вгляделась в темноту. У беседки появилась Аня Ступина.

Лена, привязавшаяся к ней под влиянием воропаевских рассказов, сейчас не обрадовалась гостье. Ей почему-то подумалось, что Аня пришла по поручению Воропаева и, значит, с ним что-то случилось.

— Аннушка, милая, откуда ты? — только и нашла она что сказать вместо приветствия.

— Не ругай, что я так поздно, — смущенно ответила Ступина, торопливо сообщая, что райком комсомола назавтра командирует ее к Цимбалу. Какое-то совещание или чей-то доклад — она сама хорошо даже не знает, но в общем удобнее переночевать в городе, чтобы выехать раньше.

— Садитесь, Аня, садитесь, — воодушевленно хозяйничал Юрий, поглядывая на Лену и стараясь понять, что могло ее расстроить. — Опанас Иванович знает, куда за вами прислать?