Но я только пожал плечами.

— Гамид! — позвал Захар Иванович лучшего Колиного друга.

Но и тот ничего не знал. Пытались вспомнить, был ли Коля в бомбоубежище, но так и не вспомнили — его там никто не видел.

— Может, он на крыше был? — спросил Захар Иванович.

Но на крыше Коли не было. Это мы знали точно. Коля сегодня не был дежурным. И вдруг я вспомнил: когда я по тревоге выходил из цеха, последним, кого я видел, был Коля. Он, приоткрыв крышку инструментального ящика, что-то делал, склонившись над ним. Теперь я невольно посмотрел на ящик. Он был закрыт. А рядом лежали инструменты. Я подошел к ящику и открыл крышку. И кого бы, вы думаете, я там увидел? Колю! Он преспокойно спал, сжавшись комком. Я просто был ошеломлен. Кто-кто, а уж наш бывший староста должен был знать, что спать, когда есть срочный заказ — позор. А к тому же он нарушил приказ, во время тревоги остался в мастерской.

Я громко постучал по стенке ящика, пытаясь разбудить Колю. Мне даже показалось, что он уже не спит, а только притворяется спящим. Так оно и было. Не успел я стукнуть еще раз, как Коля приоткрыл глаза и недовольно буркнул:

— Ну, чего уставился?

Но тут подошел Захар Иванович и злым голосом сказал:

— Это еще что такое! Немедленно вставай!

— А может, я болен, — дерзко отвечал Коля. Он уже сидел в ящике — взъерошенный, лохматый — и снизу вверх смотрел не на мастера, а на меня. — Другие здесь тоже спали, и ничего, — добавил он.

Я почувствовал, что краснею. Ведь это Коля на меня намекал. Я тогда и вправду заснул в ящике. Но было это давно, зачем вспоминать? Я тогда новичком был, а Коля вон уже сколько учится в училище!

Захар Иванович не обратил на Колины слова внимания.

— Ах, ты болен! Бедный ребенок! Может быть, доктора позвать? — насмешливо продолжал он.

Коля вылез из ящика. Они стояли, сердито глядя друг на друга. Я понимал, что Коле стыдно, но признать себя виноватым он не хочет. А может, он все еще обижался на Захара Ивановича?

С тех пор как я стал старостой, наша дружба с Колей распалась. Я очень жалел об этом. Мне Коля нравился, и я переживал. Но сделать ничего не мог. Гамид считал, что во всем виноват я. А я хоть и жалел Колю, но считал, что поступил правильно. Ведь Коля был старостой и должен был показывать пример всем ребятам. А то ведь не будет никакой дисциплины! А дисциплина у нас должна быть военная, как говорит наш замполит Шишов. Он прав, потому что мы хоть и не военные, но работаем для фронта. Когда наша дружба с Колей разладилась, Иса обрадовался. Встречая меня, он довольно ухмылялся. Иногда я видел, что он что-то нашептывает ребятам и те косо поглядывают на меня.

И как раз в это время, как нарочно, произошло мое первое столкновение с Леней Крутиковым. До сих пор наши дороги не пересекались. Он просто не замечал меня или делал вид, что не замечает. А я, конечно, старался обходить его стороной. Я бы ни за что никому, конечно, не признался в этом, но все же я побаивался его.

В этот день я был дежурным по училищу. В обязанности дежурного входит следить за чистотой и порядком. Утром сделать обход, пройти по всему училищу, посмотреть в спальнях, как застланы постели.

В спальне одиннадцатой группы были плохо заправлены постели. Особенно одна, стоявшая возле окна. Это была Лёнина постель. Наверное, он сегодня, как обычно, с утра бегал на море и второпях заправил свою постель кое-как. Мне очень не хотелось делать ему замечание, но я не мог поступить иначе. Ведь я был дежурный. Я сказал Лене про постель. Сказал тихо, чтобы ребята не слышали. Думал, при ребятах ему еще неприятней будет. Но Леня в ответ на мое замечание заговорил громким насмешливым голосом:

— Внимание! Встать! Смирно! — Сам он вытянулся и, дурашливо вытаращив глаза, отдал мне честь.

Ребята, услыхав Лёнин голос, побросали свои дела и подошли поближе к нам. Некоторые молча толпились вокруг, другие смеялись. А тут еще я, как назло, заметил на полу окурок. Окурок в спальне! Разве это порядок? Я, не обращая внимания на Леню, спросил:

— Чей это окурок?

Никто не отвечал. Тогда я сказал:

— Все равно. Пусть поднимет окурок тот, возле чьей кровати он лежит.

Лежал окурок ближе всего к Лёниной кровати. Но он даже не думал двигаться.

— Подними, — сказал я, уже начав злиться.

Лене, конечно, было обидно, что такой маленький, по сравнению с ним, мальчишка делает ему замечание да еще при всех. А тут еще Иса стал ему что-то нашептывать под руку.

— А ты видел, что я курю? — спросил он так же насмешливо. — Я и окурков-то не подбираю.

— Зато тебе другие подбирают, вот такие, как он, — сказал я, кивнув на Ису. — Да и сам ты тоже подбираешь, когда кругом никого нету. Думаешь, я не видел?

Леня вспыхнул и шагнул ко мне. Но тут по коридору прошел Рогатин, и Леня не решился меня тронуть. Прозвенел звонок. Надо было идти в столовую. Ребята заторопились. Леня с Исой тоже вышли. Окурок так и остался лежать на полу. Дежурный по училищу должен был записывать в журнал все, что случилось за день. Я написал про окурок в спальне. Правда, днем его уже не было — кто-то все-таки убрал. Но все равно должен же я был написать, раз это было на самом деле!

А еще я нарисовал на Леню карикатуру. На него и на Ису. Леня стоит — такой огромный, важный, а Иса протягивает ему целую охапку окурков. Правда, на рисунке было трудно догадаться, что это Леня и Иса, лица у меня не очень получались. Тогда я подумал и написал:

Теперь уже всем было ясно, что здесь нарисованы Леня и Иса.

В училище у нас выпускали стенгазету. А еще у нас выходили «молнии». В них сообщалось, какая группа лучше выполнила задание. Назывались имена ребят, которые добросовестно работали.

Редактор стенгазеты Витя Веснушкин, тот самый паренек, который когда-то учил меня застилать постель, несколько раз приходил в нашу группу и просил: «Ребята, пишите заметки». И если заметок не было, огорчался: «Что же мне, самому обо всем писать?» Меня он тоже как-то попросил: «Напиши, Мамед».

«Я не знаю, про что писать», — отвечал я.

«Как это не знаешь? Пиши про все, что тебя волнует».

«Как это — волнует?» — не понял я. Я неплохо, как мне раньше казалось, знал русский. У нас в ауле была очень хорошая учительница. И действительно, я говорил правильно. Но все-таки некоторые слова употреблял не совсем верно. А иногда даже знакомое слово, вдруг оказывалось, имеет какой-то другой смысл! Я когда-то читал в стихах: «…волнуется море» — и думал, что «волнуется» — это болтается или качается. А как может качаться человек? Но Витя, когда я ему об этом сказал, засмеялся: «Ну и чудак ты! Выдумаешь тоже! И объяснил: — Волнуется — это… это значит беспокоится. Вот ты, например, тебя что беспокоит?» Я как-то сразу не мог вспомнить, что меня беспокоит, и Витя ушел, сказав на прощание: «Ну, думай, думай». Наверное, поведение Лени и Исы меня и в самом деле беспокоило, потому что я быстро нарисовал карикатуру, а потом, неожиданно для себя, написал еще стихи. Собственно говоря, я не сам их написал. Похожие стихи я недавно прочитал в каком-то газетном фельетоне. Только там шла речь про болтуна, которому ничего не стоит надавать целую кучу обещаний. А когда доходит до дела, он опять начинает говорить. Я запомнил, что строчки в тех стихах так и кончались словами: «надарить — говорить». Ну, а у меня, мне казалось, получилось еще лучше: «покурить — подарить». А главное, это все правда. Я отнес рисунок и стихи Вите Веснушкину.

В «молнии» сразу же поместили мой рисунок. Вывешивали «молнию» на первом этаже в коридоре у столовой, перед ужином. Возле листка толпилось много ребят и девочек. Я уже говорил, что девочки тоже учились в нашем училище. Но я ни с кем из них так ни разу и не разговаривал. Ведь они были из других групп, и занимались мы отдельно. Только в столовой встречались. Честно говоря, я ни за что бы не решился заговорить с кем-нибудь из них. Если мне казалось, что на меня смотрит девочка, я опускал голову и убегал. Но другие ребята — я видел это — весело разговаривали с девочками, шутили, смеялись. А когда нам показывали кино, старались сесть рядом с ними в зале на скамейку. Иногда девочки начинали прогонять ребят, но те не уходили, а только продолжали смеяться. Я бы ни за что такого не стал терпеть. Сразу бы ушел и ни за что никогда бы с такими девчонками не разговаривал.