— Что, сынок, вода плохо течет? — спросила она. Голос у нее был ласковый.

Она совсем не удивилась, что я мальчишка, а набираю воду. «Может быть, в городе не так, как у нас в ауле, — подумал я, — может, этот незнакомый парень и не думал смеяться надо мной, когда посылал меня к колодцу? А просто они все устали, копая землю, захотели пить и умыть лицо? Ладно, посмотрим, когда я вернусь с водой. Даст он мне лопату или нет?» Пока я раздумывал, женщина наклонилась над колонкой и повернула какую-то штуку, вода потекла сильней. Ведро мое быстро наполнилось. Я подхватил его и пошел назад. Прошел немного, поставил ведро и оглянулся. Женщина уже наполнила свое ведро и снова повернула круглую штуку на колонке. Вода перестала течь. Тут я вспомнил, что эта штука называется краном. Да, в городе все по-другому, чем у нас в ауле. Там у нас вода сама бьет из-под земли, течет по скалам, превращаясь в ручей. А здесь — водопровод. О нем нам рассказывала в школе учительница, и в книгах я читал. А сам увидел первый раз.

Едва я поставил ведро воды, как ребята вылезли из траншей и обступили его. Кружка была одна, и все пили по очереди.

— Молодец, Мамед, — сказал долговязый парень, — вкусная у тебя вода.

Я понял, что он не смеется надо мной, а просто шутит, и сказал:

— Ну давай лопату. Что я, зря, что ли, стоять буду!

Он сунул мне в руки чью-то лопату. Пока ребята пили, я спустился в траншею и принялся копать землю. Так я проработал вместе с этой группой до самого обеда.

Вечером меня вдруг вызвали к замполиту. В кабинете опять стояла невыносимая духота. Окна были плотно занавешены черными шторами, так что на улицу не проникал ни один луч света, и только из приоткрытой двери чуть струилась прохлада. А мне было жарко вдвойне. Я очень волновался. «Зачем он меня вызвал?» — думал я, поглядывая на замполита. Рядом с ним сидел наш военрук Рогатин. «Наверное, Иса нажаловался», — мелькнуло у меня. Сегодня после обеда Рогатин, встретив меня в коридоре, спросил, работал ли я. Я ответил, что работал. Он недоверчиво посмотрел на меня. Наверное, староста десятой группы сказал ему, что меня не было. Тогда я и сказал Рогатину, как Коля — так звали кривоносого парня — позвал меня в свою группу, умолчав, конечно, про драку с Исой. Он ничего не ответил и отпустил меня.

— Товарищ Мамедов, — позвал замполит, — подойди поближе.

Ну, сейчас он скажет при всех, что мне не место в училище. Сердце у меня под черной рубашкой колотилось так громко, что мне казалось, всем слышен его стук. Я нетвердыми шагами подошел к столу.

Но замполит не стал меня ругать. Напротив, он положил мне на плечо свою тяжелую руку и, обращаясь к мастеру Захару Ивановичу, сказал:

— Захар Иванович, этот паренек еще совсем почти ребенок. Мы не должны были его принимать в училище по возрасту. Но раз уж он приехал… Он старается! Сегодня он неплохо поработал на траншеях. Надо помочь ему овладеть мастерством.

Захар Иванович, не выпуская трубки изо рта, кивнул. Когда он наклонил голову, стала видна лысина у него на макушке. И хотя Захар Иванович не сказал ни слова, мне почему-то подумалось, что он очень хороший человек.

Я уже повернулся, чтобы идти, как замполит опять окликнул меня:

— Орел, а орел, ты почему хромаешь?

Я сказал, что натер ботинком ногу. Замполит нагнулся и своей единственной рукой пощупал носки моих ботинок.

— Великоваты тебе, вот и натирают. Вырежи из картона стельки, — посоветовал он, — а на натертое место положи ваты. Через несколько дней нога подживет. Надо быть находчивым, Мамед. Здесь ведь нет рядом ни мамы, ни папы, надо самому заботиться о себе. Ну ладно, иди.

Едва я вышел, как столкнулся с Колькой, который разыскивал меня.

— Где ты пропадаешь? — спросил он сердитым голосом.

Я ответил, что был у замполита.

— Это еще зачем? — подозрительно глядя на меня, произнес Коля.

— Так ведь он велел мне прийти.

— Велел? Ну ладно, — примирительно сказал он.

Оказалось, что Коле попало за то, что он взял меня в свою группу. Седьмая группа считалась в училище лучшей. И многие ребята были недовольны, зачем он берет новичка, который неизвестно что умеет делать. Но Коля был старостой группы и настоял на своем. А к тому же ему попало от Рогатина за то, что он самовольно взял меня, тогда когда меня ждали в десятой группе. «Нарушаешь дисциплину, а еще староста», — ругал Колю Рогатин. Но теперь все как будто утряслось. Я остался в седьмой группе. Коля сам помог мне перетащить мою постель в другую спальню.

— Ну, теперь смотри держись, — сказал он мне, — и чтоб больше этого не было.

— Чего — не было? — не понял я.

— А кто Рогатину сказал, что я велел тебе остаться и за водой послал?

— Так ведь он меня спросил, что же мне было отвечать? Я и сказал: «Кривоносый парень велел остаться и сходить за водой».

— «Кривоносый»! — передразнил меня Коля. — Ты бы еще сказал, с бородавкой на носу.

Я глянул на Колю и только теперь заметил, что на носу у него и вправду маленькая родинка. Конечно, я не должен был так говорить Рогатину про него.

— Я тогда еще не знал, как тебя зовут, — пробормотал я смущенно.

— А теперь знаешь?

— Теперь знаю.

— Ну то-то. Возись тут с тобой, мелкота, — проворчал Коля, но я чувствовал, что он уже больше не сердится на меня.

В этот вечер я написал письмо маме в аул. Я писал, чтобы она не беспокоилась обо мне, что я уже не маленький и принят в училище. Выучусь и приеду навестить ее и младшего брата Ахмеда.

Дни в училище проходили быстро. Я теперь редко вспоминал аул. Впрочем, вспоминать было некогда. С утра подъем, уборка помещения, зарядка, завтрак. Потом занятия в мастерских, военные занятия. А вечером — кино. Я привык к училищу, и мне казалось, что я живу здесь очень давно. И ребята мне нравились, и наш мастер Захар Иванович, и даже город. Он уже не казался мне таким пыльным и душным, как в первые дни. Может быть, просто понемногу стала спадать жара. А еще мне очень понравилось море. Я видел его впервые. В свободное время я любил приходить на берег, стоял и смотрел вдаль. И каждый раз море казалось другим, не таким, как в прошлые дни.

Ко всему привыкаешь. Даже к войне. Правда, мы были не на фронте, а в тылу. Но все равно война чувствовалась в городе, во всем давала себя знать. Заклеенные бумажными полосами крест-накрест окна. Затемнение. Внезапно начинали выть сирены, извещая об опасности. Сначала тревоги были учебные, а потом, когда приблизился фронт, немецкие самолеты стали появляться над городом. Люди спускались в бомбоубежища с детьми и узлами. Теперь я уже не считал себя обиженным, когда нас посылали рыть траншеи или противотанковые рвы. Немало мозолей натер я на руках лопатой, но не хныкал. Понимал — война, ничего не поделаешь. Мужчины, молодежь на фронте. Кто же будет готовиться к обороне, если не мы? Надоедало только по нескольку раз в сутки под вой сирен спускаться в бомбоубежище, оставляя работу в цеху, недоеденный обед в столовой, или вскакивать посреди ночи, когда так хочется спать. По ночному небу шарили лучи прожекторов, перекрещиваясь и вновь расходясь в разные стороны. И когда в их клещи попадал вражеский самолет и зенитчики сбивали его, мы кричали от радости и обнимали друг друга. А с фронта все чаще прибывали санитарные поезда. Школы и клубы освобождались под госпитали. Наше училище, правда, никуда не перевели, но и у нас на большой площадке, где раньше мы играли в футбол, теперь проводили строевые занятия военные. Занимались военным делом и мы. Учились маршировать, выполняли воинские команды. Наш военрук Рогатин к концу дня уже отдавал команды охрипшим от усталости голосом.

Но всего хуже были сводки с фронтов. Фашистские войска продвигались вперед. Как-то раз вечером радио, правда, очень обрадовало нас: в передаче сообщалось, что наши войска освободили Ростов. Но вскоре мы вновь услышали о том, что Ростов занят фашистами. Кто-то из ребят так разозлился, что хотел снять со стены и выбросить в окно репродуктор. Но репродуктор, конечно, был ни при чем. Мы и сами понимали это.