мешок.

Легок,

если он набит.

Самолетный гребешок —

вот конец

тех, кто бомбит.

17-я параллель, 1972

Гордая бедность

Сандалеты из автопокрышек

на ногах стариков и мальчишек.

Сорок донгов у грузчиц зарплата,

и к заплате прижалась заплата.

У лоточниц лишь пуговки, нитки,

и значки, и значки: их в избытке.

Но не любит, чтоб им выражалась

снисходительно чья-нибудь жалость.

И моральней любого богатства —

горькой бедности не пугаться.

Плачут женщины на пепелищах,

но ни разу не встретил я нищих.

Если руку протянут здесь — только

чтобы взять в эту руку винтовку.

Все по карточкам — только не юмор.

Он в измученных людях не умер.

Люди ходят не хныча, не горбясь.

Все по карточкам — только не гордость,

и по гордости с Ленинградом

эти люди в истории рядом.

В этой бедности гордой — победность.

В этом будущего черты,

если все-таки з гордую бедность

люди выбились из нищеты.

Ханой, 1972

Страх бесстрашных

В парусиновом цирке ханойском,

осажденном ребяческим войском

и ребячеством взрослых солдат,

я почти не смотрел на арену,

понимая бесценную цену

тех, кто в зале со мною сидят.

В этот миг на всемирной арене

был с прорехою на колене

вьетнаменок, сося леденец,

и его изможденная мама,

что в ладони билетики мяла,

и в оливковой форме отец.

Они бомб не боялись — привыкли,

но боялись по-детски при виде

рисковавшего прыгуна.

Им казалось: все это — неложно.

Им была очевидная лонжа

по доверчивости не видна.

И когда — всю в румянах — артистку

распилили, как будто редиску,

в зале ахнул привставший народ.

Дети, взрослые замерли в страхе,

словно эта артистка на плахе

и, несчастная, не оживет.

Как боялись они! Как боялись!

И как после счастливо смеялись,

веря в бедные чудеса!

Тот всех в мире счастливей смеется,

кому горе и кровь дали отпуск

хоть на два с половиной часа.

12*

179

На манеж выходили жонглеры

и бросали шары и жаровни.

Ef том и прелесть подобной игры,

что обугленность шара земного

заслоняют — пусть хоть нанемного! —

циркачей золотые шары.

Но счастливым быть может лишь циник

от другого — кровавого цирка,

где зверье дрессирует людей,

где напалм на арене клубится,

где роняют жонглеры-убийцы

бомбы на головы детей.

Как никто, в этом трепетном зале

темноглазые зрители знали,

что, шагая по детским телам,

злые фокусники по-драконьи

во взаправдашнем иллюзионе

пополам распилили Вьетнам.

В парусиновом цирке ханойском

каждый зритель артистом был свойским,

каждый зритель любого бы спас.

Так боится чужого паденья

тог, кто сам на жестокой арене,

тот, кто знает, что значит упасть.

Братский страх за того, кто в полете,

это чувство великое локтя,

без которого мы — не семья.

Страх животный — у труса дрянного.

Страх бесстрашных — всегда за другого,

и в бою никогда — за себя.

Ханой,1972

Убитые дома

Дом —

это человек

с характером,

лицом.

Он может,

очерствез,

стать даже подлецом;

впускать в себя

лишь тех,

кто нужен,

кто в чести,

и чью-то бедность

в грех

надменно возвести,

играть в салон,

в музей,

вино держать всегда,

но не принять друзей,

когда у них беда,

лжи отпускать поклон,

а правду отлучить,

и, словно телефон,

и совесть отключить.

Тот дом,

где чья-то боль

не гостья за столом, —

пусть сгложут черзи,

моль,

пусть он горит огнем!

Но чем виновен дом,

вьетнамский сирый дом,

где жили лишь трудом

над рисовым прудом?

Кому он помешал?

Кого он искушал

тем, что едва дышал,

но все-таки дышал?

Когда невмоготу

соседу было, —

там

фасолинку

и ту

делили пополам.

Там не было зеркал.

Повешенный на крюк,

роль зеркальца играл

консервной крышки круг.

Устав в грязи брести,

курил свой табачок

ребенок лет шести —

вьетнамский мужичок.

И помогала мать,

шепча: «Терпи, сынок...»,

пиявки отодрать

с разбитых мокрых ног.

Кто выжег до конца

лоскутья-огородики

и стены, где сердца —

единственные ходики?

Провинция Винь Линь,

такой ли ты была?

Страшнее всех пустынь

зола,

зола,

зола.

И вижу я с холма,

почти сходя с ума,

убитые дома,

убитые дома.

А сколько в них надежд

разбили и сожгли...

Эй, сытенький коттедж,

прощения моли!

Все избы,

все мансарды

и снежные иглу,

скажите

громче Сартра:

«Пора кончать войну!

Пора кончать войну,

навязшую в зубах,

погрязшую в дыму,

завязшую в гробах.

Не доверяйте сну —

тревогой ночь полна.

Кто не убьет войну, —

того убьет война».

1972

Вьетнамская самодеятельность

Принасурьмились оркестранты,

брови кисточкой навели.

Самодеятельные таланты

на эстраде рыжей земли.

Неуклюжи фанерные горы,

и по лесенке, скрытой от глаз,