На кольцевой развязке, сделав петлю, он поехал обратно в сторону Кембриджа, потом съехал на стоянку у шоссе А-45 – на замусоренной, промасленной траве стоял киоск, где путники (обычно водители грузовиков) покупали хот-доги и гамбургеры. Сейчас, утром, будка была закрыта ставнями и заперта на амбарный замок, и на стоянке оказалось пусто. Стоял неприятный день в конце лета – солнечный, ветреный, пыльный. Справа от нас тянулась аллея обожженных автострадой деревцев платана, за ними ревело шоссе. Словно стоишь на обочине гоночного автодрома. В длину стоянка насчитывала метров двести. Он пошел вдоль нее, а я – следом. Приходилось почти кричать.

– Что ж, твой милый трюк провалился, – вымолвил он наконец.

– Какой трюк?

Я окинула мысленным взглядом недавнее прошлое. Ввиду отсутствия трюков во мне вдруг блеснула надежда, что это простое недоразумение, которое мы решим в считаные секунды. Может быть, мы даже посмеемся над собой, подумалось мне. Может быть, нам доведется лечь в постель еще до полудня.

Мы почти достигли выезда со стоянки на шоссе.

– Пойми, – сказал он, и мы остановились. – Тебе никогда не удастся встать между мной и Фридой.

– Тони, какой трюк?

Он снова повернулся и пошел в направлении машины, а я пошла за ним.

– Чертово наваждение. – Он говорил сам с собой.

– Тони! Скажи же, в чем дело! – Я пыталась перекричать шум шоссе.

– Ну что, ты довольна? Вчера вечером у меня произошла худшая ссора с женой за двадцать пять лет. Ты разве не рада успеху?

Даже я, несмотря на свою неопытность, изумление и ужас, понимала нелепость происходящего. Он, впрочем, собирался говорить дальше, так что я в ожидании промолчала. Мы миновали его машину и закрытую будку. Справа от нас оказались высокие пыльные кусты боярышника. В колючих ветках трепались весело раскрашенные конфетные обертки и хрустящая упаковка. На траве валялся использованный кондом, смехотворно длинный. Чудесное местечко для окончания романа.

– Сирина, как же ты могла поступить так глупо?

Я и вправду чувствовала себя глупо. Мы снова остановились, и я сказала дрожащим, не слушавшимся меня голосом:

– Я честно ничего не понимаю.

– Тебе хотелось, чтобы она нашла твою блузку. Ну так она нашла твою блузку. Ты думала, что она придет в ярость, и ты оказалась права. Тебе казалось, что ты можешь разрушить мой брак и занять ее место, но ты ошиблась.

Несправедливость обвинений ошеломила меня, и мне было сложно говорить. Где-то у корня языка перехватило горло. Я быстро отвернулась, чтобы он не заметил слез (если они и были).

– Разумеется, ты молода и все такое. Но можно было бы постыдиться.

Мой вновь обретенный, скрипучий и умоляющий голос показался мне отвратительным:

– Тони, ты сам велел мне положить блузку в твою корзину.

– Ну да, ну да. Ты же знаешь, что я ничего такого не говорил.

Он сказал это тихо, почти ласково, как заботливый отец, которого я вот-вот потеряю. По логике событий, между нами должна была произойти ссора, хуже, чем между ним и Фридой, мне следовало бы наброситься на него. К сожалению, мне казалось, что я вот-вот расплáчусь, а я была полна решимости этого не допустить. Меня непросто довести до слез, и к тому же плакать я предпочитаю в одиночестве. Однако меня ранили его мягкие, изысканно артикулированные, не терпящие возражений упреки. Он говорил так уверенно и по-доброму, что я чуть было ему не поверила. Мне было ясно, что ничто в мире не заставит его изменить свое мнение о том, что именно произошло в прошлое воскресенье, и отказаться от намерения расстаться со мной. Понятно было и то, что я нечаянно могу повести себя так, будто я в чем-то виновата. Как воришка в магазине, рыдающий слезами облегчения оттого, что его поймали. Какая несправедливость, какая безысходность. Я была не в состоянии сказать что-либо в свою защиту. Часы ожидания у телефона и бессонная ночь меня сломили. Комок в горле продолжал сжиматься, шея напряглась, губы растянулись в судорожной полуулыбке. Я готова была сорваться, но удержалась – нет, не сейчас, не перед ним, не тогда, когда он так трагически не прав. Единственным способом сохранить достоинство и унять дрожь оставалось молчание. Вымолвить слово означало бы уступить, сломаться. Мне отчаянно хотелось говорить. Мне нужно было сказать ему, что он несправедлив, что он бездумно бросается нашими отношениями из-за простого сбоя в памяти. Как это часто бывает, мой разум хотел одного, тело – другого. Все равно что хотеть секса на экзамене или страдать от тошноты на свадьбе. Чем дольше я пыталась совладать со своими чувствами в молчании, тем больше я себя ненавидела, и тем спокойнее становился он.

– Это удар в спину, Сирина. Я думал, ты не настолько глупа. Мне непросто говорить об этом, но я страшно разочарован.

Он все продолжал говорить, пока я стояла, повернувшись к нему спиной. Как он мне верил, воодушевлял меня, возлагал на меня большие надежды, а я его подвела. Должно быть, ему было легче говорить мне в затылок, не смотреть мне в глаза. Я стала подозревать, что речь идет не о банальной ошибке, не об обычном провале в памяти занятого, важного пожилого мужчины. Я думала, что теперь понимаю все правильно. Фрида вернулась из Вены раньше времени. По какой-то причине, может быть из-за мерзкой догадки, она поехала в домик в Суффолке. Или они поехали вместе. В спальне лежала моя выстиранная блузка. Затем последовала сцена в Суффолке или в Лондоне и ее ультиматум – избавься от девчонки или убирайся. Тони сделал очевидный выбор. Но вот в чем загвоздка. Он принял и другое решение. Он решил показать, что он обижен, обманут, исполнен праведного гнева. Он убедил себя в том, будто ничего не говорил мне о бельевой корзине. Воспоминание оказалось стерто – и не без причины. Но теперь он даже не знал, что стер его. Он даже не притворялся. Он поверил в справедливость своего негодования. Он и вправду думал, что я поступила безобразно и подло. Он не допускал и мысли, что сам он мог поступить иначе. Слабость, самообман, самомнение? Несомненно, но еще и помутнение рассудка. Кафедра, монографии, правительственные комиссии – какая всему этому цена? Рассудок его был помрачен. Мне казалось, что у профессора Каннинга серьезное психическое расстройство.

Я нащупала салфетку в заднем кармане тугих джинсов и высморкалась с печальным звуком автомобильного гудка. Я по-прежнему не могла заставить себя говорить.

– Ты ведь знаешь, что это означает, правда? – продолжал Тони.

Все тем же тихим врачующим голосом. Я кивнула. Я знала это точно. Он мне сам сказал. Автомобиль-фургон, заехав на приличной скорости на стоянку, элегантно затормозил на полоске гравия у киоска. Из кабины громко разносилась эстрадная песенка. Вышедший из машины парень с хвостиком, в футболке, обнажавшей загорелые мускулистые руки, шваркнул в пыль у киоска два больших полиэтиленовых пакета с булочками для гамбургеров. Потом он уехал, взревев двигателем, и ветер отнес прямо на нас облачко голубого дыма. Да, меня бросили, как булочки для гамбургеров. Внезапно я поняла, почему мы здесь, на стоянке. Тони опасался сцены. Он не хотел, чтобы я зашлась в истерике, сидя в его небольшом автомобиле. Как бы он выставил из машины рыдающую девицу? Так почему бы не объясниться здесь, у шоссе, откуда он сможет уехать, оставив меня на милость направляющихся в город попуток?

Почему я должна это терпеть? Я пошла от него к машине. Я знала, что мне делать. Мы можем оба остаться на стоянке. Вынужденный провести в моем обществе еще целый час, он, возможно, придет в чувство. Или нет. Не имело значения. Я знала, что мне делать. Дойдя до машины, я распахнула дверь со стороны водителя и вытащила из замка зажигания связку ключей. Вся его жизнь на кольце с брелоком, увесистая, деловая, мужская гроздь блестящих ключей – от кабинета в колледже, от дома, от второго дома, от почтового ящика, от сейфа и второго автомобиля и от других частей его существования, куда доступ мне был закрыт. Я размахнулась, чтобы зашвырнуть всю связку за кусты боярышника. Если он сумеет продраться сквозь заросли, то пусть поползает по полю, между коровами и лепешками дерьма, пусть поищет ключи от своей жизни, а я понаблюдаю.