На одной из коричневых дверей четвертого этажа роскошного дома Симон обнаружил единственный, зато недвусмысленный намек: штампованную из латуни пентаграмму{27}. Только теперь он засомневался, стоит ли доверяться более высокому по должности чиновнику своего же Управления только потому, что тот после опубликования «Ночных песнопений» сказал, что он в любое время в полном его распоряжении. Может, уже учуял в Симоне ренегата? Ну, как бы то ни было: чиновники от оккультных наук, вроде дважды доктора Гаерэггера, при разного рода столкновениях всегда обходились с коллегами, чуждыми тайного знания, с тонкой иронией мужей, одной ногой стоящих на Млечном пути, в аду или еще где, но только не в Управлении Лотерей. Кроме того, дважды доктор Гаерэггер слыл заклятым врагом министериального советника Креппеля.
Симон намеревался спросить без всяких околичностей, есть ли у него шанс быть в обозримом будущем переведенным в отдел Предсказаний и Пророчеств. Если уж кто и мог устоять против предложения барона, так только сие метафизическое украшение Управления Лотерей.
Он решительно надавил на костяную кнопку. В квартире резко зазвонил звонок. По длительном ожидании Симон услыхал за дверью шарканье и хихиканье. Внезапно дверь распахнулась: дважды доктор Гаерэггер висел на ней, ухватившись за ручку и зацепившись ногами за порог, затем с невнятным бормотаньем он грянулся ниц. Изумленный Симон вошел и наклонился к нему. Начальник отдела смежил очи и лепетал нечто, теряющееся в бороде, при этом одной рукой он вяло ловил ускользнувшую ручку. Из-под задравшейся зеленой штанины блестел амулет. В дважды источаемом доктором аромате Симон без труда узнал сливовицу, к которой и сам имел обыкновение прибегать при простуде и расстройстве желудка.
Неожиданно дважды доктор Гаерэггер открыл один глаз, остекленело уставился на Симона и пробурчал: «Гляди-ка, да это Айбель! Ну, чего, чего вам?» После этого он вытянулся во весь рост, повернулся на бок и захрапел.
Тихое поскуливание заставило Симона поднять голову. Перед ним, уцепившись за вешалку и вытаращив от страха глаза, стояла кривоногая Эльфи, самая младшая из машинисток отдела Предсказаний и Пророчеств, босая, растрепанная и в розовой комбинации. «Убили! Убили! — заверещала она. — Айбель порешил господина доктора!»
Ее вопли заставили Симона поспешно отступить. Он пихнул надравшегося авгура к обвившейся вокруг вешалки Эльфи, скорчил ей кошмарную, совершенно чудовищную рожу и быстро захлопнул за собой дверь. Добравшись до последнего пролета, он услышал, как Эльфи верещит в забранной решеткой шахте лифта: «Убили-и-и!»
***
Мимоходом приподняв шляпу перед привратником, заспанно выбиравшимся из привратницкой в коротких подштанниках, Симон выскочил на улицу. Замедлил шаг он, только выбравшись за пределы окрика. Задумчиво пнул круглый блестящий каштан, попавшийся под ноги. Тот, весело подпрыгивая, покатился по мостовой и с глухим звуком плюхнулся в урну. Как удар по лбу. Судьба вынесла свой приговор: не подобает подчиненному невозбранно вторгаться в прихожие чиновников восьмого класса, к тому же в присутствии скудно одетых секретарш. На Симона вдруг напала нелепая тоска по Управлению Лотерей. У закутанного по самые уши уличного продавца каштанов, который как раз собирался потушить огонь под своей похожей на литавры жаровней, он купил каштанов, врученных ему в кульке из газеты, на ходу чистил их, горячие и мучнистые, и медленно, рассеянно жевал. Так он добрался до обширной площадки, где сушили дрова на задворках дома, в котором он снимал комнату у вдовы Швайнбарт. Растроганно поглядел в предвкушении сладостно-горькой разлуки на дом, казавшийся в свете только что выглянувшей из-за облаков луны штабелем черных ящиков.
Меланхолическая картина в том конце площадки, где стоял Симон, соответствовала его настроению: еще в начале прошлой недели там разбил свой шатер цирк, маленький и захиревший. Несколько фургонов на высоких колесах теснились вокруг пестревшего заплатами парусинового шапито. Редкие лампочки веселеньких цветов болтались вдоль швов палатки и собирались над входом в скудную гирлянду. Перед входом стоял мужчина в длинной алой мантии с невероятным меховым воротником.
— Вечернее представление! Окончательно последнее в сезоне! Вы увидите Жана Санпера, отчаянного укротителя львов. Чико и Чикиту, танцующих собачек. Знаменитого жонглера Ву Ци. Потрясающих воздушных гимнастов — трио Фрателли. Директора Артура Ваденшрота и его лошадей и — last not least![6] — Тави, всемирно известного клоуна! Входите, дамы и господа, входите!
У Симона не было особого желания и дальше размышлять в этот вечер о своем будущем во владениях вдовы Швайнбарт. Он приветливо кивнул обладателю алой мантии и подошел к кассе, хлипкому сооружению перед входом в шатер. Там сидела худощавая светловолосая девушка. Ее темные печальные глаза над автоматической улыбкой были глубоки, как пропасть. Симон робко протянул ей кулек с двумя последними каштанами. Девушка испытующе поглядела на него.
— Спасибо, — произнесла она и вытащила из кулька каштан.
— Пожалуйста, место в середине, чтобы было хорошо видно. — Симон положил деньги в суповую тарелку, судя по всему, для этого и предназначенную, и получил зеленый билет. — Холодно.
— Да.
Завороженный взглядом темных глаз, Симон попытался завязать беседу:
— Неприятно, должно быть, разъезжать в эту пору.
— Все лучше, чем так прозябать, — девушка пренебрежительно махнула рукой в сторону дома напротив.
— Откуда вы знаете, что я там живу?
— Не собираюсь брать свои слова назад.
— Ну разумеется: дом поистине отвратительный. Не знаю, однако, предпочел ли бы я столь определенно теплу прочного дома жизнь в продуваемом со всех сторон фургоне где-нибудь на окраине незнакомого города. Верно, летом странствовать очень весело, но теперь, поздней осенью…
— Мы живем свободой и искусством!
— И вы полагаете, что в таких вот домах нет никого, кто был бы свободен и жил искусством?
— Уж не вы ли, сударь?
Девушка насмешливо рассмеялась и повернулась к толстому прыщавому мальчишке, швырнувшему на тарелку пригоршню мелочи и получившему фиолетовый билет. Симон снисходительно покачал головой. Девушка больше не удостаивала его вниманием. Человек в алом приподнял грубую попону и пропустил его.
— Натоплено, — ободряюще шепнул он.
Вокруг посыпанной мокрыми опилками арены в четыре ряда стояли красные скамейки. Маленький морщинистый человечек взял у Симона билет и показал место. Тот уселся, поплотнее закутался в пальто и, задумчиво очищая последний каштан, разглядывал немногочисленных зрителей, над покрасневшими носами которых поднимался белый парок. Он ясно видел, как его соседи шевелят в башмаках застывшими пальцами. Представление началось.
После парада-алле из трубы огромного граммофона понесся квакающий марш, а морщинистый карлик и какой-то мулат собрали из отдельных частей клетку, соединенную решетчатым туннелем с отверстием в стене шапито. Всемирно известный клоун Тави усердно мешал им сделать это. Он поливал их из сифона, лупил по головам свиным пузырем и скакал, как обезьяна, по решеткам, которые они таскали на манеж. В конце концов он уселся посреди клетки, мотая головой и изображая собачку, которая служит. Марш неожиданно оборвался, всемирно известный клоун с любопытством поглядел в туннель, испустил вопль ужаса и, как угорь, выскользнул из клетки. Со скучающим видом появился старый взъерошенный лев в сопровождении Жана Санпера, плечистого загорелого мужчины в фантастической генеральской форме. Щелкнув каблуками белых сапог, он подкрутил черные как смоль усы, вставил в левый глаз монокль, щелкнул хлыстом и приветливо сказал льву: «Мануэль, алле!»
Мануэль зевнул, выгнул тощую спину и нехотя встал на задние лапы. Желтыми кошачьими глазами он покорно и безучастно следил за хлыстом, которым водил перед ним укротитель. Затем прикатили круглую тумбу, и лев осторожно на нее забрался. Его повелитель поднял увитый бумажными цветами обруч, Мануэль еще раз зевнул, небрежно потрогал обруч лапой и наконец, помедлив, прыгнул сквозь него. Жан Санпер ногой отодвинул тумбу к решетке. Граммофон заиграл менуэт, и Мануэль неуклюже закружился вокруг укротителя, следуя за концом хлыста. Музыка вновь прервалась на середине такта. Только решетки тихо поскрипывали.
