— Как вы узнали меня, Дун? — Симон схватил вырезывателя за шиворот и поставил на ноги.

— Я художник, монсеньор, — задыхаясь, произнес вырезыватель силуэтов. — Художники — друзья богов. Монсеньор — не первый, кому представилось быть разоблаченным мной. Я бежал от них. Человеку, привыкшему иметь дело всего лишь с черной бумагой, такие разоблачения не по плечу. Умоляю вас, монсеньор, я больше не могу смотреть на монсеньора — глазам больно!

— Мне очень жаль, Дун. Подметите черепки. И со следующего месяца оставьте службу, вы, Микеланджело благодатной тьмы! Что вам до богов?

— Никто не принимает меня всерьез, никто не верит в мое искусство, да и разучился я ему…

Быстрым движением Симон сдернул с носа вырезывателя потешные граненые очки и швырнул их на пол. По лестнице разлетелся дождь осколков.

— Вы — просто жалкий честолюбец, — констатировал он сухо. — Лишь комедианты могут претендовать на аплодисменты. Куда придет мир, если художники будут работать, только если их произведения станут покупать? Вы — величайший из вырезывателей силуэтов всех времен, и можете хоть с голоду помирать!

— Благодарю, монсеньор, благодарю! — проскулил вырезыватель. — Никто еще не говорил мне этого!

— Подозреваю… — Симон не окончил фразы. Он подозревал, что боги вырезывателя силуэтов были парнями непроходимо серыми, но это — не для человеческих ушей.

— Не столь уж многим выпадала честь узнать бога. Задумайтесь хотя бы над этим, Дун!

— Я исполню все, что угодно монсеньору!

— Тогда избавьте меня от дурацкого титула! Я — д-р Симон Айбель из Вены, ясно? Отправляйтесь за запасными горшками, а то ваши хозяева всякое терпение потеряют! И дайте мне пройти: я шел в сад.

Когда Симон вошел в комнату и, приветливо поздоровавшись, сел за стол, завтракала одна г-жа Сампротти, смотревшая на него пронзительно, но несколько неуверенно.

— Моя бедная племянница совершенно не в себе, г-н доктор, — начала она с мягким укором. — Девочка совершенно не готова к подобным экскурсиям! Если в ближайшее время вам потребуется спутница, то я к вашим услугам. Я пыталась ей внушить, что все — просто сон, но боюсь, она мне не поверила. Будучи в ажитации, она, возможно, неподобающим образом сравнивает собственную претенциозно-ничтожную особу со всевозможными возлюбленными богов. Но она, к сожалению, не Леда^{154} и не Алкмена^{155} и не годится в созвездия. В наше время куда лучше оставаться на земле, если только она достаточно ровная.

— Сударыня, вы говорите загадками! — Симон покачал головой. От дальнейших объяснений его избавил Тульпенберг.

— Как барон? — спросил этот удивительный дворянин. Положив рядом со своим прибором подзорную трубу, он с любопытством заглянул в вазочку с вареньем. На нем была вчерашняя ряса и вишневая двууголка^{156}.

— При всем моем к вам уважении, барон Тульпенберг, — произнесла г-жа Сампротти, — что все же означает сей головной убор?

— Нижайше прошу прощения. Тяжкие труды в обсерватории: сочетание светил этой ночью было неблагоприятным. Ах, вы о моей шляпе! — Он рассеянно снял двууголку и погладил лысину. — В башне чертовский сквозняк. А как барон?

— Произошло нечто весьма примечательное: барон преображается.

— Преображается? — От изумления Симон пролил мед на скатерть. — И вы только сейчас говорите мне об этом?

— Поскольку сама еще не могу оценить всех последствий. А судьбе безразлично, что ее веления обсуждают за завтраком. Весь вопрос в том, является ли превращение барона для него счастливым? Исполнением его заветнейших мечтаний? Полюсом, прямо противоположным его предку-кроту, таким образом, катарсисом^{157} этого противоестественного семейства? Я хотела бы поговорить об этом с ле Корфеком, он занимался подобными материями, но и от него не жду ясного ответа.

— Гиацинт любит поспать, — извинился за друга барон фон Тульпенберг.

Симон так хватил по столу кулаком, что из чашек выплеснулся кофе, а ножи и ложечки со звоном подскочили.

— Кто-нибудь объяснит мне, черт возьми, что здесь происходит? Во что превращается барон?

— В рыбу. А вы и не знали, г-н доктор?

— Нет.

— Не смейтесь над старой женщиной, доктор! Так вот: под утро барон пробрался в мою комнату сквозь щель в двери и разбудил меня. Его секретарь, г-н доктор Айбель, всю ночь отсутствовал и не изволил сообщить, где его искать… — Саломе Сампротти уставилась на Симона глазами-устрицами. — Барон жаловался, что у него ломит все тело, а кожа чешется. Потом сказал, что на икрах у него выросла чешуя.

— Чешуя?

— Рыбья чешуя. Он тяжело дышал и требовал воды, чтобы окунуться. Я выполнила его волю и поставила на пол мисочку.

— Какую мисочку?

— Ну… ах!.. Ну, просто мисочку, я кладу в нее на ночь мою челюсть. Утром он все еще был там: совершенно голый, весь в чешуе, а за ушами у него открылись жабры. На спине пробивается плавник, а ноги до колен срослись.

— Какой ужас, — пробормотал Симон. Сначала он побледнел как смерть, а потом покраснел от стыда, что как раз этой ночью бросил беспомощного барона одного. — Немедленно идемте к нему!

— Я охотно избавила бы вас от этого зрелища. Сейчас он у меня в умывальном тазу. Превращение зашло уже очень далеко.

Барон плавал у дна белого эмалированного таза. О человеке напоминали лишь выразительные глаза да щеточка усов на рыбьей морде. Серебристая чешуя сплошь покрывала веретенообразное тело, полностью сформировались грудные, боковые, анальные, спинные и брюшные плавники.

Завидев секретаря, барон всплыл и высунул голову из воды. С дрожащими губами Симон наклонился к нему.

— Ш-шимон, — пробулькал барон и плеснул хвостом.

Симон молча кивнул. Большая слеза капнула в таз рядом с бароном.

— Ш-швежей воды!

Симон подлил барону свежей воды из кувшина. И тот ожил. Неуклюже попытался схватить муху, охорашивавшуюся на краешке таза. Но потом его тело судорожно изогнулось, он перевернулся животом вверх и медленно поплыл, показывая перепуганным зрителям белесое брюшко, по направлению к мухе, продолжавшей с уютностью умываться.

— Мне кажется, он умер, — сказала Саломе Сампротти и перекрестилась.

— Почему вы не знаете этого наверняка? — взорвался Симон. — Почему вам как раз теперь кажется? Никогда вы ничего толком не знаете!

— Увы, да, — огорченно призналась она. — Иначе я наверняка была бы очень богатой и очень могущественной. Но на этот раз ваш упрек несправедлив. Я не отвечаю ни за душевное, ни за физическое здоровье рыб.

— Он умер, — повторил и барон фон Тульпенберг. — Он не шевелится. Так выглядят мертвые рыбы.

— Как это могло случиться?

— До сих пор мы всегда уменьшали только в соотношении четыре к одному, мы опасались, что микротор нарушит молекулярную структуру. Ведь изменения при воздействии нашего прибора очень значительны. Собственно говоря, мысль о том, что измененная материя может быть подвержена изменениям при психическом воздействии, пришла Томасу. Плавающий тут вот печальный результат есть прискорбное доказательство справедливости его гипотезы. Барон слишком много думал о рыбах, возможно, видел их во сне…

— Но почему он умер?

— Любое превращение требует очень большого напряжения. Вероятно, все его силы исчерпало усилие преодолеть дистанцию между человеком и рыбой. Кто скажет остальным?

— В этом нет нужды: вот они!

Теано, Гиацинт ле Корфек и Томас О'Найн узнали в столовой от мсье Дуна, что остальное общество как раз направилось в комнату г-жи Сампротти. Завидев Симона, Теано облегченно улыбнулась и страстно раскрыла ему объятия, но замерла, заметив между возлюбленным и теткой барона в тазу.