— Нашла. Но я их не понимаю. — Она вдруг съежилась и беспомощно заплакала. — Не понимаю! Я слушала рыб: барон говорит, что это моржи! Я их слушала. Знаешь, Симон, они и рыбы, и не рыбы…

— Они моржи.

— Моржи и не моржи! Они так поют, что сердце разрывается. Петух кукарекает, кошка мяукает, а эти моржи — поют! А они не должны петь. Не знаю, что они там должны делать, но уж не петь. И с тобой то же самое: ты и человек, и не человек.

— Теано!

— Нет, не спорь! Люди ходят, сидят, лежат, стоят, бегают — а ты летаешь. Если человек летает, он уже не настоящий человек, как поющий морж — не морж. Я тебя выследила, Симон! Я спряталась в сарае рядом с лачугой и глядела, как ты тренируешься, пока все спят: барон, пастух с семьей, овцы в хлеву и лошади в стойлах. На первый взгляд могло показаться, что ты решил тихо-мирно прогуляться по росе, ну просто добропорядочный гражданин, озабоченный своим здоровьем, а не чудище невиданное: приседает перед сараем, где я шелохнуться боюсь, потом — бегом вокруг липы, через лужайку и к лесу. А там — туман, и я сначала подумала, это из-за него ты кажешься таким бледным и прозрачным. Но вдруг поняла, что сквозь тебя деревья видно! А ты пошел дальше на восток к полянке, и солнце взошло, как раскаленное стекло.

— А при чем тут полеты?! — защищался Симон. — Простой обман зрения. Солнце и туман, вот и все.

— Не ври, Симон! Я видела твое лицо, совсем близко. Ты же возвращался мимо сарая. И я тут же поняла, что наверняка ты только что летал.

— Стало быть, не как тогда, над кроватью?

— Нет. Ну сознайся, ты ведь можешь просто взять — и исчезнуть, если не захочешь больше оставаться!

— Да, черт побери! — рявкнул он, топнув ногой. — И если ты и дальше собираешься меня злить, я исчезну прямо сейчас! — И выскочил из комнаты, хлопнув дверью.

Саломе Сампротти неуклюже выбралась из-за третьего сына шестого герцога как раз вовремя, чтобы подхватить зашатавшуюся Теано и усадить ее в большое кресло. Поднеся к ее носу флакон с нюхательной солью, она терпеливо ждала, пока племянница не очнется от короткого обморока.

— Он никогда еще так не злился, — тихо сказала Теано.

— Они всегда так, когда выведешь их на чистую воду, — просветила ее Саломе Сампротти.

— Ты знаешь, как он это делает?

— Летает? Увы, нет. Заполучив его в дом с бароном и беднягой Пепи, я надеялась разузнать об этом поточнее. Не подумала, что это может получиться само собой, пока все наше внимание приковал к себе барон. А теперь он, кажется, овладел этим искусством почти в совершенстве. То, чем он так потряс тебя пару месяцев назад, — просто детская игра. Этому всякий может научиться. А вот овладел ли он уже ахронией?

— Чем?

— Тебе этого не понять, детка. Предполагается, что такие, как он, сперва освобождаются от естественной фиксированности в пространстве и могут, когда захотят, переноситься на самые дальние звезды. В начальной стадии это и называется полетом, хотя не имеет ничего общего с перемещением птиц или воздушного шара. А когда они не связаны больше пространством, время тоже быстро теряет власть над ними.

— Так они?..

— Бессмертны и вездесущи? Может статься. Но их вечность — вечность адская, они ведь не всемогущи.

— А пока они только летают, их зовут ведьмами?

— И колдунами, в зависимости от пола. Тут единственное спасение для них — костер, только так можно остановить болезнь. Жаль, мы стали слишком гуманны, чтобы решительным вмешательством спасти то, что еще можно спасти. А впрочем, этот д-р Айбель еще может всех нас оставить с носом.

В своей комнате Теано поспешно разделась и постояла в темноте совсем нагая. Потом зажгла свечу и подошла к зеркалу. Нежно коснулась своего отражения, теплая рука тронула холодную стеклянную руку.

— Теано, тебя любил дьявол, — шепнула она.

Когда маленький караван свернул у крохотной деревушки Борро эль Карриль де Кахуэте Мовердо с дороги к Лимоле на боковую тропку и вступил в местность, как две капли воды похожую на подступы к ущелью, куда они с Пепи столь необдуманно устремились в начале несчастной авантюры, барон содрогнулся. Узкую тропу обступили ели в седых бородах лишайников, по мху скользили пятнистые саламандры, в хаотическом нагромождении скал шумел ручей. Темный лес перемежался солнечными склонами, на которых, свернувшись в терновнике, дремали ленивые змеи.

Барон снял элегантную панаму и отер пот со лба. Дружески хлопнул по боку равнодушно переваливающегося под ним мула и окликнул проводника, сурового горца, шедшего широким шагом во главе каравана.

— Уже недалеко, дорогой барон, — успокоила Саломе Сампротти, ехавшая за ним на белом осле. — Я всего раз была в Монройе, но тогда мы добрались до замка меньше чем за два часа.

— Мы уже больше двух часов как свернули, — укоризненно заметил барон.

— Седло у меня жесткое, как костяное, — пожаловался Симон; его мул обнюхивал круп осла г-жи Сампротти. — Как будто я сижу прямо на хребте у этой лошади.

— Симон, это мул, — поправила Теано, замыкавшая процессию. — Мой осел тоже не слишком-то удобен. Можем поменяться, если хочешь. — После пролога к громкому скандалу, досрочно завершенному захлопнувшейся дверью, она была ласкова, как кошечка.

— Не стоит, — отказался Симон. — Все эти животины — одно и то же. Вот бы ехать на слоне, в башенке с качалкой.

— Может, Ганнибал позабыл тут где-нибудь слона?^{143} Мы идем его путем.

— Немой с вьючными лошадьми скоро будет в Лимоле, — обратился барон к г-же Сампротти. — Вы думаете, ему удастся сдать багаж на хранение?

— Да, и он будет пить с этими типами, пока мы не приедем в Лимолу.

Когда они обогнули очередную наипричудливейшую скалу в пышном папоротниковом воротнике, из долины сквозь шум ручья донеслась знакомая мелодия. Внизу кто-то громогласно распевал знаменитую арию Верди о ненадежности женщин: «La donna é mobile… Сердце красавицы… ах, склонно к измене… ах, к перемене». Изысканнейший немецкий язык Венской оперы в прелестнейшей смеси с чистейшим итальянским.

— Это еще что? — вскричал барон в замешательстве, поднимаясь на стременах. Музыка вне предназначенных для таковой мест вызывала у него отныне и навеки отвращение.

За следующим поворотом обнаружился и певец. Он стоял десятью метрами ниже, у ручья, и как раз снимал с крючка рыбину, распевая громким тенором. Вдруг взгляд его упал на четверку всадников, остановившихся и с удивлением уставившихся на него.

— Доброго дня — всем вам, всем вам — доброго дня! — залился певец, размахивая рыбой, как платком.

— Добрый день, друг мой, — отвечал барон.

— А ну-ка, полезай! — пробормотал певец, отправляя рыбу в жестяное ведерко и быстро вскарабкался вверх по склону. Запыхавшись, остановился перед бароном: статный мужчина, одетый в крестьянское платье, с ранней сединой и здоровым цветом лица.

Барон его немедленно узнал.

— Мюллер-Штауфен! Да как вас занесло в это Богом забытое место?

— Барон Кройц-Квергейм! Как рад я встретить сына моего покровителя в этой тихой долине!

Знаменитый драматический тенор, некогда один из столпов Венской оперы, охотно объяснил: возвращаясь из Лиссабона с гастролей, он внезапно ощутил приступ неохоты к перемене мест, сорвал всего лишь в нескольких километрах от места неожиданной встречи стоп-кран и с тех пор счастливо и весело живет в лесу с несколькими хористками.

— Восхитительно, просто восхитительно, — отозвался он о своем житье-бытье. — Я подумал: на что мне все эти роли? Страждет душа, начинается плоскостопие, а уж сборы! Венец трудов превыше всех наград! Я заядлый рыбак, а тут такие форели, г-н барон, просто нет слов! Вот такие! И столько, что ручей кажется поистине неисчерпаемым. Они размножаются просто как китайцы какие-то. Более богатых рыбой вод я за всю свою рыбацкую жизнь не видывал!