Симон крепко и спокойно спал, пока Пепи не разбудил его в час пополуночи. Зевая, он выбрался из мешка, взял у Пепи черную баранью доху и присел в ногах кровати. Ночь была куда более ошеломляющей, чем любая из ночей, проведенных им под открытым небом. Ему казалось, будто хрупкая гондола парит в центре вселенной. Со всех сторон холодные сверкающие звезды, и внизу тоже, ведь только разум подсказывал, что это — фонари на рыбачьих судах, а не далекие миры. Среди них — дюжина красных огней: лампы на других баллонах, горсточка потухающих солнц. Симон встал и направился на корму. Изъеденная молью черная палатка бедуина, думал он, а сквозь нее просачивается белый пламень вечного огня. Но сравнение показалось ему не слишком уместным (прежде всего — просачивание), и внимание его обратилось к тени, почти неразличимой в ночи на краю тугого баллона.

— К-ш-ш! — прошипел Симон. Тень шевельнулась. Хлопая крыльями, взмыла ночная птица.

«И-и-э-э…» — донесся издали ее крик. Симон уселся на свое место, поднял воротник, спрятал подбородок в колючем меху и засунул руки в глубокие карманы. Потом уснул.

Когда он проснулся, над ним стоял барон. Поднимающееся из моря юное огненное солнце играло в баронском пенсне.

— Вам повезло, что ничего не случилось. Иногда сразу видно, что вы никогда не служили! — Хотя и против своей воли, но барон в молодости отслужил несколько месяцев драгунским лейтенантом в пограничных войсках на боснийском рубеже, и теперь в нем говорил неколебимый, как скала, дух наследственного милитаризма, в чем повинны были фельдмаршал, двое фельдцейхмейстеров^{72} и некоторое количество генералов и полковников. Он растолкал Пепи и велел греть воду для бритья.

За ночь баллоны отнесло друг от друга, и с флагмана сигналили сомкнуть ряды. В подзорную трубу Симону было видно, как во всех гондолах в ход пустили диригаторы. Барон тоже правил к флагману, и вскоре все монгольфьеры, шарльеры и грушевидные наполненные гелием баллоны плотной гроздью повисли вокруг него. Под ними из тумана показалась земля: дюны, гостиницы, из труб которых клубился дым, разбросанные там и сям шезлонги, поджидающие редких в это время курортников, и снова — бесконечные изжелта-серые дюны. За минувшие день и ночь воздухоплаватели проделали хороший путь, теперь же ветер улегся, и только благодаря диригаторам баллоны медленно двигались вперед. Сперва еще распевали веселые песни, «Mackillies ahead!»[12] и «Му Heart's in the High Lands»,[13] но потом экспедицией овладела цепенящая скука. Только один раз ее рассеяло маленькое происшествие, когда параболическое зеркало одного из диригаторов начало прожигать соседний баллон. Члену команды пришлось вскарабкаться по вантам и заклеить коричневое пятно. За крохотным муравьем в клеточку следили в подзорные трубы, полевые и театральные бинокли, а он медленно и осторожно карабкался вверх по толстому брюху баллона, зажав в зубах резиновую заплату и с тюбиком клея в кармане. Когда опасное предприятие счастливо завершилось и смельчак с двухметровой высоты спрыгнул в гондолу, все принялись аплодировать, словно в цирке после особенно волнующего номера на трапеции.

— Почему вы не разбудили меня нынче ночью? — спросил Симон, неожиданно почувствовав себя совершенным лопухом.

— Забудьте это, — буркнул барон, пряча цейссовский бинокль в футляр черной кожи. — Мне все равно не спалось.

Началось как раз когда мыли посуду после обеда. Сперва на северо-западе показалась непонятная желто-серая пелена, расплывавшаяся над горизонтом мутной жижей и скрывавшая мало-помалу сияющий свод, обнимавший воздушные корабли. Солнце бултыхалось в ней как белесый круг червивого сыра. Потом на северо-западе вдруг распахнулись неширокие светлые ворота, и по коридору низкого давления, проходящему ниже баллонов, тряхнув их, пронесся шквал, подобная пушечному ядру воздушная лавина. Барометры падали, словно из стеклянных трубок вытащили затычки. Серая пелена распалась на темные хлопья, сливавшиеся в огромные неопрятные тучи, отращивавшие на бесформенных телах хвосты, лапы и гривастые головы и буйно клубившиеся под резкими порывами ветра, который дул со всех сторон сразу. Баллоны робко продвигались вперед меж хаотических кулис. Внезапно воздух уплотнился и ударил по неудачливым аэронавтам словно из невидимой пушки. Одновременно в землю хлестнула ревущая молния. И началось. Залп за залпом из черной каши, истошно-пронзительные вблизи, рычащие в отдалении. Буря яростно ревела и колотила кулаками дождя по смешным пузырькам, придуманным человеком. На них, клокоча, изливались облака. Урча, их поглощала тьма преисподней. Они неслись в ее глотке, бессмысленно сбрасывая балласт.

Морской волк Гол мчался на флагмане. Когда при первых порывах бури диригаторы со звоном закрутились вокруг собственной оси, все взоры со страхом беспомощно обратились к нему, ибо по молчаливому согласию он был признан адмиралом. Флагман поспешно сигнализировал: «Надеть спасательные костюмы. Диригаторам держать курс на юго-восток. Принайтовать все подвижные предметы. Следить за балластом», — а потом его поглотили тучи.

Барон, Симон и Пепи лежали на дне гондолы. Барон вцепился в ножки сиденья, Пепи, стуча зубами, залез под кресло. Симон держался за решетку одного из отверстий, что было крайне глупо, поскольку его тут же начало страшно мутить.

«Как хорошо, что я не уделаю гондолу», — подумалось ему.

Откуда-то прилетела и прилипла к мокрому полу рядом с бароном промокшая карта, восьмерка бубен, зловещий след партии в бридж. Положение путешественников было бы не таким отчаянным, если бы ураган сохранял постоянные силу и направление, но коварные порывы ветра раскачивали гондолу как качели, она вертелась волчком, путалась в собственном такелаже и наконец, едва не перевернувшись, косо повисла на вантах, причем почти лишившийся чувств Симон очутился в самой нижней точке и пытался рукой удержать желудок, вознамерившийся удрать вверх по пищеводу. В голубом сверкании молний к нему скатился барон. Опередившее его пенсне проскользнуло под рукой Симона сквозь решетку. Как две замерзшие слезинки, оно в последний раз сверкнуло над незнакомым городом, откуда несся колокольный звон.

Жесткие бароновы усы укололи руку Симона, колено больно затерлось в ребра.

Потом прямо рядом с ними раздался оглушительный удар грома, и все трое лишились чувств.

Придя в себя, Симон подвинул барона, все еще лежавшего на нем. Он лишь наполовину пришел в себя и был отчасти в изумлении от того, что остался в живых, а отчасти — пребывал в царстве скользких чудищ, колодце, полном осьминогов, из глубин которого неясно различал немногим более приветливое небо. Буря с ликованием ревела, наигрывая на струнах канатов сольную какофонию. Их поливало дождем. Тихо скулил Пепи, застрявший между ножками сиденья. Опустошенный Симон прислонился головой к решетке, словно намериваясь разглядеть завтрак, который разметало где-то внизу по лугам не то Бельгии, не то Франции. Весь ужас их положения дошел до него, когда внизу пронеслась верхушка дерева. Потом, ниже, показались взломанные льдины. В разводьях тускло блестела вода. Потом опять деревья, множество макушек, некоторые — на расстоянии вытянутой руки: наверное, лес. Потом прогалина с мрачным замком, и его башня — уже гораздо выше гондолы. Симон расслышал даже, как с грохотом захлопнулась ставня.

Если бы на такой скорости их швырнуло оземь, о горный склон, дерево или здание, это означало бы смерть или множественные переломы. Освободясь от гнета стонущего барона, Симон выпрямился и, используя в качестве ступенек вделанные в порт ящики, промокшее содержимое которых усеивало все вокруг или просто выпало из гондолы, добрался до висевших за бортом мешков с песком. Крепко уцепившись одной рукой за круглое отверстие, из которого вывалился жестяной умывальный таз (он тарахтел теперь в ногах у барона вместе с осколками бутылки из-под портвейна), другой — сквозь длинную прореху в плаще — он искал складной нож. Наконец нашел его в кармане пиджака. Тем временем гондола задела за верхушку высокой сосны и стала вращаться вокруг того, что еще можно было считать ее осью. Симон обрезал мешок за мешком. Семь толстых серых колбас плюхнулись в лес Везанжа. Они спугнули косулю и двух браконьеров, пережидавших непогоду в заброшенной хижине углежогов. С облегчением переведя дух, Симон удостоверился, что грозные макушки ушли вниз. На четвереньках он добрался до газовых баллонов. Сколь мелодичным показалось ему тихое шипение сжатого водорода, устремившегося по резиновой трубке в баллон и поднявшего их еще выше, прямо в облака, густые настолько, что Симон едва различал барона, лежавшего менее чем в двух метрах. Тогда он закрутил вентиль и осторожно съехал на прежнее место. В одном из не до конца вытряхнутых ящиков он наткнулся на серебряную фляжку с водкой и влил ее содержимое в бледные уста барона. Тот закашлялся, глотнул, чихнул, с удовольствием облизал с усов водку и открыл глаза. Симон помог ему подняться и сесть, прислонившись к вантам.