Дама проводила Симона в предназначенную ему комнату — средних размеров зал, убранство которого смахивало на парадную гостиную одного из лучших борделей Монте-Карло. Наиболее же великолепной и двусмысленной была грандиозная кровать в виде раковины, в головах которой парочками резвились сатиры с нимфами.

— Маэстро, обед подадут через полчаса, — объявила вдова. — Не угодно ли пока закусить?

Симону было угодно до обеда остаться в одиночестве, он только попросил доставить его вещи, предположительно оставшиеся в коляске. Когда урожденная д'Экьокс покинула его, он снял ботинки, откинул темно-красное парчовое покрывало, скрывавшее дневной порой белоснежное нутро умопомрачительной кровати, и с довольным урчанием погрузился в мягкие пуховики. Опустив голову на скрещенные руки, он тихо-мирно уснул, отреагировав на странное поведение хозяйки пожатием плеч и замечанием «Ну да». Спустя несколько секунд с ложа порока раздался такой хорошо темперированный храп, какой свойственен только довольным всем молодым людям. Он не расслышал, как слуга принес его чемодан, и не услышал, как на цыпочках вошла урожденная д'Экьокс и любопытно над ним склонилась. Сквозь сон ему померещились огромные темные глаза, кружащие над ним, но дама тихонько удалилась, и он вновь, как в черную воронку, погрузился в пучину сна.

В то же самое время барон сидел у Фергюса Маккилли, погрузившись в серьезную беседу. Он широкими мазками набросал картину политической жизни Австрии, жертвой которой пал, попутно упомянув и о потерях: бесценная коллекция, драгоценнейшие экземпляры которой уже давно, должно быть, пожраны выдрами, поместья в Нижней Австрии и Штирии, вилла в Ишле. Остались лишь владения в бывших австрийских землях, несколько виноградников на Бодензее и оливковая роща в Тоскане, от которой мало проку.

Фергюс Маккилли изредка прерывал барона сочувственным или одобрительным ворчанием. Это был здоровенный мускулистый мужчина с могучими челюстями, соображал он медленно, да верно. Все конкретные решения были им отложены до большого семейного торжества, имевшего состояться через неделю в день Святого Лаврентия. Тогда-то, как он сообщил барону, и явится Айвор, Великий Маккилли. Потом поднялся и проводил кузена в покои, предоставленные тому в распоряжение на время пребывания во дворце.

Следующие дни барон посвятил визитам, предаваясь им тем охотнее, что отличная память и безупречное фамильное чутье давали ему возможность отличать друг от друга бесконечных Маккилли, которых он помнил со времени последнего визита или приветствовал как вновь прибывших. Он и Симона частенько брал с собой, пока не заметил, как это ему не по вкусу.

— Мне кажется, Айбель, это не для вас, — констатировал он. — Этот крольчатник действует вам на нервы.

— Хагис^{49} и баранина, баранина и хагис, — простонал Симон. — Меня уже тошнит от них.

— О. Ну так оставайтесь у кузины Александрины. Должен признать, у нее кормят лучше всего.

И с тех пор Симон почти не покидал дворца покойного Томаса Маккилли. Он обнаружил в библиотеке иллюстрированное многочисленными офортами издание «Oedipus Aegyptiacus» Афанасия Кирхера^{50} и читал редкостную книгу с тем большим интересом, чем меньше понимал. Казалось, ему открывается новый мир.

Хозяйку дома он видел почти исключительно только во время трапез — шедевров французской кухни; она и дальше обращалась с ним с изысканной любезностью.

Однажды после обеда Симон сидел со своей книгой на мраморной скамье, стоявшей под сенью жимолости в единственном солнечном уголке сада, и с наслаждением вдыхал влажный аромат тенистой зелени, пронизанной жаркими лучами. Он запутался в особенно многозначительно-непонятном пассаже. Заложив страницу сухим листком, он направился в свою комнату взять записную книжку, в которую заносил подобные достопамятности. Отыскав ее в чемодане, он прихватил еще с ночного столика трубку и кисет и подошел к распахнутому окну. Случайно взгляд его упал на мраморную скамью: грациозно присев на ее краешек, вдова Маккилли раскрыла книгу на титульном листе и довольно улыбалась. Потом она захлопнула книгу — до Симона донеслось звяканье серебряных застежек — украдкой огляделась и удалилась во дворец сквозь боковую дверцу. Человек менее любезный, чем Симон, возможно, и попенял бы вдове на то, что она тайком вынюхивает, что он читает, он же был благодарен за повод спросить ее о происхождении «Oedipus Aegyptiacus».

Но вдова Маккилли опередила его. За ленчем она навела вращавшийся до того вокруг незначительных мелочей разговор на Афанасия Кирхера.

— Меня радует, что вам удалось отыскать среди моих книг ту, что сокращает вам ожидание.

Симон, занятый намазыванием масла на свежайший тост, поднял голову и встретил взгляд ее угольно-черных глаз, сверкавших на сильно напудренном лице подобно многоточию после незавершенного предложения.

— К моему стыду, вы опередили мою благодарность, а я как раз собирался поблагодарить вас. Я действительно премного вам обязан за разрешение пользоваться вашей бесценной библиотекой.

— Как вы находите Кирхера?

Насупившись, Симон призадумался, как ответить на столь неприятно-прямой вопрос. Он ни в коем случае не хотел разрушить лестного, хотя и не вполне справедливого мнения дамы о своей особе. Не мог же он сознаться, что едва понимает витиеватую латынь старого иезуита, не говоря уже о глубоком проникновении в ее смысл. Одновременно ему страшно интересно было наконец выяснить, с кем же его путают. Раздумывая над следующей фразой и задумчиво намазывая при этом тост икрой, он вспомнил о странном происшествии с вырезывателем силуэтов и спросил себя, нет ли связи между ноябрьским вечером в Вене, когда он познакомился с бароном, и преувеличенной вежливостью вдовы Маккилли. Возможно, тут-то и была та потайная дверь, за которой можно обнаружить двойника.

— Да, так вот о Кирхере: интересная личность, эрудит, — начал он наобум. — Лейбниц^{51} наоборот. А какое прекрасное издание! Мне нравятся драгоценные старые книги. А в этой прежде всего восхищает единодушие автора и иллюстратора. Потрясающе, насколько тонко штихель^{52} графика раскрывает подчас столь темный смысл текста: целый мир, школьной премудрости такого и не вообразить.

Перейти от обороны к атаке не удалось, это раздосадовало Симона. Ну, тут на помощь может придти незатейливое наведение разговора на нужную тему.

— Да в конце концов (в концах концов всегда столько всего собирается, что почти всякое относящееся к ним замечание оказывается верным; конец концов регулярно оказывается именно тем общим местом, где кишмя кишат все допустимые истины), в конце-то концов, разве Кирхера занимает не все та же древняя проблема: кто я такой?

Он поднял голову, чтобы откусить тоста, и одновременно открыто и прямо взглянул в глаза вдове.

— Кто я? — повторил он с нажимом. — Кто мы такие?

— Поистине, я в состоянии оценить выпавшую мне на долю честь принимать под моим кровом одного из мудрецов Гелиополиса^{53}. Сознаюсь, я была потрясена, поняв, кто же скрывается под скромной оболочкой секретаря безумного ихтиолога. Пусть сама я — лишь скромная служительница науки, но я счастлива, что мне дозволено молчать о том, что вам угодно скрывать.

Дама подняла серебряный бокал, из которого имела обыкновение пить бордо:

— Ваше здоровье, мсье!

Он был еще в большем замешательстве, чем прежде. Мудрец Гелиополиса? Это подозрительно отдавало масонством. Следовало уйти в более безобидную сферу.

— Как книга попала к вам? Не могу поверить, что сэр Томас…