В элегантном экипаже Пепи отвез Симона к вдове Швайнбарт, где тот упаковал чемоданы, расплатился за квартиру и холодно попрощался с хозяйкой. От ехидных замечаний вдова воздержалась. Она испугалась чернокожего. Позже она уверяла себя, что этот жилец всегда казался ей подозрительным.
На той же неделе Симон написал родителям: г-же и г-ну надворному советнику доценту доктору Августу Айбелю, Фойхтенталь близ Обервельца, усадьба Вальдеслюст, Штирия:
Дорогие родители!
Сравнительно с важностью того, что я собираюсь сообщить Вам, Вы сочтете мое письмо чересчур коротким, и я весьма озабочен тем, как Вы воспримете новость: в минувший вторник я ушел с государственной службы. Знаю, что Вы всегда всемерно стремились облегчить мою жизнь мудрыми советами и помощью. Дорогой папа, в особенности я благодарен Тебе за Твои хлопоты и связи, лишь благодаря коим я в столь юные годы смог получить столь желанное многим место исполняющего обязанности комиссара в Управлении Лотерей. Ты, верно, надеялся увидеть меня когда-нибудь министериальным советником или даже заведующим отделом этого почтенного учреждения! Простите ли Вы мне когда-либо принесенное разочарование? Я и прежде часто надоедал Вам рассказами о коллизиях, отравлявших мне службу в Управлении, — коллизиях, которые Вы наверняка не считали достаточно серьезными, чтобы из-за них отказываться от открывающейся достойной карьеры. А если я к тому же признаюсь, что решился без малейшего раскаяния на шаг, сделанный без Вашего благословения, то, очевидно, поистине заслуживаю Вашего неудовольствия и причиняю Вам боль: только это и омрачает мою жизнь. Тем не менее у меня есть все основания ожидать, что Вы по достоинству оцените новую сферу моей деятельности: я — секретарь барона Элиаса Кройц-Квергейма, ихтиолога, столь уважаемого Тобой, дорогой папа. Он отзывается о Тебе с большим уважением, почти симпатией. Моя работа у него весьма интересна, а сто гульденов жалованья в месяц, которые он мне положил, в Управлении Лотерей я получал бы в лучшем случае не раньше, чем через десять лет. К этому добавляется экономия на многом, что мне прежде приходилось оплачивать из моего скромного жалованья: я съехал от вдовы Швайнбарт и переселился в очень красивую комнату во дворце барона, я и столуюсь здесь. Если барон обедает дома, то всегда приглашает меня к своему столу, а то еду мне подают в мою комнату. Кроме барона и меня, во дворце живет еще Пепи, его камердинер (негр!), и фрау Беата Граульвиц, пожилая дама, она тут экономкой. В домике садовника проживает чета Платтингер: он — садовник, она — горничная, и кухарка Анна Кольхаупт. В качестве секретаря барона я пользуюсь у них уважением, и они страшно меня балуют. Надеюсь, Вы все-таки сможете простить меня. Обнимаю и целую от всего сердца.
Ваш горячо любящий Вас сын Симон.
Ответ Симон получил приблизительно две недели спустя, на двух листах: один — плотный, белый, другой — бледно-лиловый с каемкой.
На белом листе он прочел:
Дорогой сын!
Узнав о том, что Ты сменил место (еще до получения Твоего письма, от надворного советника Зеетегеля, он проводит отпуск в Обервельце), я в первый момент действительно вышел из себя, теперь же успокоился настолько, чтобы дать Тебе серьезное отеческое напутствие на пути, не мною предначертанном. Если Тебе удастся добавить хоть штришок к делу жизни того, кто вне всякого сомнения является одним из ярчайших светочей науки нашего века, мы должны будем почесть себя счастливыми. Положение, занимаемое бароном, Ты сможешь оценить по достоинству, если я — преступно разглашая разглашению не подлежащее — открою Тебе, что даже в Академии о нем говорят как о «любимейшем сыне Нептуна»: факт почти невероятный, учитывая общеизвестные ревность и завистливую конкуренцию в ученой среде, принесшие и мне столь сильные страдания. Надеюсь, Ты окажешься достойным чести служить такому человеку не менее, чем занимать весьма почтенную должность в Управлении Лотерей, с которым Ты распрощался достаточно предосудительным образом, как мы о том узнали от надворного советника Зеетегеля. Радуйся, что министериальный советник Креппель — малосимпатичная личность, говоря по чести — рассказал о Твоей проделке только ближайшим знакомым. Но настоятельно советую впредь отказаться от подобного рода выходок и не рисковать столь предосудительным образом ни Твоей, ни нашей репутацией. Кроме того, меня заботит, что, как говорит Зеетегель, барон ведет, по слухам, непонятную и опасную политическую игру. Не позволяй втягивать себя в эти интриги! Никто не ставит в упрек барону нелюбовь к выдрам, но ему тем не менее следует воздержаться чрезмерно эпатировать оппозицию. Прошу, будь осмотрителен! Очень рад улучшению Твоего материального положения. Тебе в Твои годы пока не понять, что такое обеспеченная старость. Хоть я и думаю, что барон — если Ты оправдаешь его надежды — назначит Тебе небольшую пенсию, так уж ведется в его кругу, но мне бы хотелось, чтобы уже сейчас Ты начинал потихоньку откладывать. К слову говоря, Ты забыл рассказать, как Тебе удалось познакомиться с бароном Кройц-Квергеймом, а мне это очень интересно! Остаюсь с наилучшими пожеланиями по поводу Твоего ныне смутного будущего
Твой отец.
Второй, бледно-лиловый листок:
Дорогой мальчик!
Нас с папой взволновало известие о том, что Ты больше не служишь в Управлении Лотерей, где все к Тебе так хорошо относились. Да потом надворный советник Зеетегель рассказал нам к тому же, как скверно Ты вел себя, покидая Управление Лотерей. Я так о Тебе беспокоюсь! Хоть папа и говорит, что этот барон фон Кройц-Квергейм очень приличный и известный человек, но я-то уже видела Тебя заведующим секцией, как дядя Польди, и мне трудно так вдруг поменять мнение. То, что Ты теперь получаешь столько денег, разумеется, очень хорошо, Тебе совершенно необходимо новое зимнее пальто. У того, в котором Ты был у нас на Рождество, совсем вытерся воротник. Завтра отправлю Тебе посылочку с яблоками и пряниками. Надеюсь, барон вскоре даст Тебе отпуск — в письме так сложно рассказать обо всем. Люблю и целую
Мама.
Жарким днем наступившего лета в своем кабинете, расположенном непосредственно рядом с кабинетом барона, Симон с помощью Пепи правил гранки статьи, написанной бароном для «Naval Accounts»,[7] юбилейного сборника британского военно-морского флота. Речь шла о дрессированных акулах и их применении в войне на море, и Симон в очередной раз поражался поистине энциклопедическим познаниям барона во всех областях, хоть как-то связанных с понятием «рыба». Смышленый Пепи медленно и выразительно читал рукопись, а Симон следил с карандашом за печатным текстом. На улице пилило солнце. Бургомистр распорядился о жесткой экономии воды. Выгоревший газон меж посеревших от пыли геометрических фигур из букса звенел от стрекота кузнечиков, но в пруду на другом конце парка, простирающегося позади дворца до фабрики придворного поставщика ваксы и помады для усов, уже пробовали голоса первые лягушки.
Ожидали прибытия барона. Элиас Кройц-Квергейм отбыл несколько дней назад в Нижнюю Баварию, к руинам аббатства Кройцштеттен. Там, в бывшем рыбном пруду опустошенного во время войны за испанское наследство монастыря, превратившемся в заболоченное и заросшее камышом озерцо, о прежнем назначении которого напоминали только его приблизительно прямоугольные очертания, была обнаружена пара карпов докаролингских времен: так, по крайней мере, утверждал Эразм Кацианер из Регенсбурга. Этот достойный ихтиолог выдвинул предположение, что оба карпа были во время христианизации Германии завезены монахами из Ирландии или Шотландии, уже тогда вполне зрелыми — для карпа — рыбами. Барон, знакомый с замшелыми и почти уже не похожими на рыб чудищами только по рисункам, иллюстрировавшим сочинение Кацианера о достопримечательной находке, считал их восходящими всего лишь к эпохе Штауфенов{28} и связывал с эдиктом императора Барбароссы{29}, предписывавшим монахам, занятым разведением рыбы, оставлять самых старых карпов для императорского стола. Ему удалось доказать, что этот закон соблюдался на практике до 1918 года, хотя вскоре после его обнародования выяснилось, что подобные ветераны абсолютно несъедобны. Однако из уважения к авторитету Кацианера он медлил с опубликованием своих результатов, пока не увидит объект исследования собственными глазами, и даже был готов на компромисс.
