Впрочем, едва я сделал это открытие, случилось нечто, переполнившее чашу моего терпения, — я чуть не оказался в весьма двусмысленном положении. Ближе к концу недели на глаза мне попалось объявление: в парикмахерском салоне нужен помощник. Салон располагался в самом центре, позади собора Святого Стефана, и после завтрака я отправился прямо туда. Клиентов еще не было. Лишь ученик в белом халате ворошил шваброй гору волос в углу.

— Бог в помощь. Я пришел по объявлению. Можно поговорить с вашим начальником? — спросил я.

Ученик прислонил метлу к стене и исчез в соседней комнате. Парикмахерский салон представлял собой полную противоположность энергичному предприятию братьев Влачеков. Я огляделся. Здесь пахло духами и шампунями. В центре зала стояли четыре страшно дорогих и очень удобных кожаных кресла. Рядом с каждым помещались раковина и оригинальной формы столик. Повсюду в огромном количестве лежали гребни и фены. Все очень стильно. На стенах висели фотографии известных людей, под каждой надпись: «Моего любимого парикмахера зовут…». Далее следовало одно и то же весьма экзотическое имя. Единственное, чего я так и не обнаружил, это ножниц. Правда, потом мне пришло в голову, что ведь парикмахеры, наверное, никогда с ними не расстаются, даже в душ берут. Такая уж у них заморочка.

Из соседней комнаты вышел ученик, за ним — пожилой господин в белом халате. Похоже, главный парикмахер. К тому времени я уже научился узнавать начальников за километр. У этого оказались тонкие усики, очки в золотой оправе и коротко стриженные седые волосы. Под халатом — костюм и галстук.

— Добрый день. Чем могу служить? — спросил он. Первый житель Вены, который разговаривал на нормальном немецком языке.

— Бог в помощь. Я по объявлению. В газете, — сказал я.

— Вот как. Пожалуйста, садитесь, — он указал на кожаное кресло, явно предназначенное для клиентов.

— Эрих, принеси из соседней комнаты табуретец, — сказал он ученику. Так и сказал — «табуретец», я даже не сразу понял, но прозвучало весьма и весьма утонченно. Ученик со скоростью света выскочил из комнаты, вернулся с табуреткой и поставил ее рядом с кожаным креслом. «Табуретец» оказался обыкновенным трехногим стулом без спинки.

Мы сели.

— Вас заинтересовало место ученика? Можно узнать, сколько вам лет?

— Двадцать четыре.

— М-мм. Вы выглядите моложе. У вас есть опыт в нашем деле? — улыбаясь, он посмотрел на мои коротко остриженные волосы. — Помимо, разумеется, обычных походов в парикмахерскую.

— Честно говоря, нет.

— Честность — это хорошо.

Довольно долго он молча рассматривал меня, изучал, как какую-то «проклятую книгу». Предосторожности ради я засунул ноги под стул, чтобы случайный взгляд на кроссовки не оказал негативного влияния на его впечатление.

Он ухмыльнулся:

— Могу я поинтересоваться, откуда вы родом?

— А это важно? — спросил я, чтобы выиграть время. Я еще не решил, назваться мне итальянцем или шотландцем.

— Мне почему-то кажется, что вы француз. Я прав?

Это был шанс, и я за него ухватился. Я сказал:

— Да. Вы совершенно правы. Как вы догадались?

— Вы прекрасно говорите по-немецки, но акцент все-таки есть, — он улыбнулся. — А знаете, как оно тут у нас. Вы можете обмануть венца в чем угодно, кроме акцента. Иногда мне кажется, мы специально изобрели собственный акцент, чтобы в наши ряды не смогли пробраться чужаки. Вообще-то я ничего не имею против иностранцев.

Напротив. А к французам — так просто питаю слабость.

— В самом деле?

— Да. Много лет назад я жил в Париже и никогда этого не забуду. Скажите, как вам мое произношение, — он вытянул губы трубочкой. — Mon chien ne mange rien![2]

Я не знал, что сказать, и потому промолчал, изобразив изумление.

— Что, так плохо? Да, язык забывается быстрее, чем нам кажется.

— Нет, что вы, это гораздо лучше, чем мой немецкий. Хотя, конечно, вас тоже выдает акцент, — любой ценой следовало отбить у него охоту говорить по-французски.

Он улыбнулся, будто понял мои намерения.

— Позвольте спросить, как вас зовут?

— Вальдемар.

Он ненадолго умолк и положил руки на колени.

— Хорошо. Давайте подведем итог, Вальдемар. Вам двадцать четыре года, вы из Франции и хотели бы у меня работать. У вас нет опыта, но вы, так сказать, будете стараться изо всех сил. Я ничего не упустил?

— Думаю, нет.

— Так вот, прежде чем сообщить вам свое решение, я хочу, чтобы вы поняли: работа в парикмахерской не так уж проста. Вот Эрих, например, готов слагать об этом песни. Верно, Эрих?

Эрих кивнул, подтверждая, что и впрямь готов слагать песни.

— Приходится рано вставать, нередко поздно ложиться. На долю ученика выпадает уборка помещения. Пока вопросов нет?

Сердце забилось быстрее:

— Никаких.

— Для нас очень важно хорошее обхождение с клиентами. Давно прошли времена, когда парикмахер был просто цирюльником. Теперь ему порой приходится исполнять обязанности исповедника, которому клиенты рассказывают о своих проблемах. Вы следите за мыслью?

— Конечно.

— Отлично. Разумеется, пока я не могу обещать вам место надолго, но мне кажется — а у меня глаз наметанный в том, что касается людей, — при определенных условиях я мог бы вас взять. На испытательный срок, скажем, на месяц?

Я просто потерял дар речи. Не мог даже вымолвить «спасибо».

Шеф снисходительно улыбнулся.

— Вы удивлены?

— Очень.

— Но почему? — поддел он меня. — Такому симпатичному молодому человеку, должно быть, очень просто найти подходящую работу?

— Боюсь, как раз наоборот.

— Как бы там ни было, теперь проблема решена. — Он сделал рукой приглашающий жест. — Если хотите, ваш новый дом будет здесь. Кстати, вам понравился мой салон?

Я огляделся по сторонам, будто только что вошел.

— Очень понравился. Высший класс.

— Отлично. Теперь, когда мы договорились, я расскажу вам поподробнее. Только мне придется сперва задать вам один личный вопрос: вы сами-то человек в принципе толерантный? Ну вы меня понимаете… — Он ткнул пальцем мне в грудь. — Вот там, в глубине души.

— Когда не можешь найти работу, быстро приобретаешь толерантность и смирение.

— Очень неглупо, Вальдемар, очень, очень неглупо. — Он повернулся к ученику, который с любопытством прислушивался к разговору. — Тебе бы кое-чему поучиться у Вальдемара, Эрих.

Он снова повернулся ко мне.

— Речь вот о чем. Наш салон — не просто лучший в городе, он еще и имеет определенную репутацию. И я бы хотел, чтобы вы всячески способствовали поддержанию этой репутации.

— С удовольствием. Сделаю все, что вы скажете, — сказал я.

И вдруг Эрих, тот самый ученик, как-то странно хихикнул. Это прозвучало ужасно. Шеф наградил его строгим взглядом и, будто бы извиняясь, посмотрел на меня. Внезапно лицо его приняло загадочное выражение. Я улыбнулся в ответ и скромно отвел глаза. Взгляд мой упал на зеркало, и я был потрясен, как сильно изменился за прошедшие две недели. Впалые щеки, покрытые редкой щетиной, делали меня похожим скорее на преступника. И уж никак не на француза. Скорее на человека, который от отчаянья изображает француза, чтоб только получить работу. В мою голову закралось подозрение — неужели он не понял, что я никакой не француз? А что если он с самого начала нарочно разыгрывал из себя простачка? Почему, несмотря ни на что, он все же решил меня взять? И к чему все эти разговоры о толерантности и особой репутации? Что-то здесь не так. Взгляд мой упал на ученика. На губах его по-прежнему витала странная улыбка. И тут на глаза мне попался постер над головой у Эриха. На нем был изображен юноша, немного похожий на Эриха. Я взглянул на соседний постер. Потом на следующий. На всех картинках в этой комнате были изображены юноши, улыбавшиеся примерно так же, как сейчас Эрих.

И вдруг я понял, почему меня берут на работу. Я так испугался, что думал теперь лишь об одном, как бы скорее оказаться на улице.