Если уж пошел такой резкий тон: Есть известные типы, которые кажутся мне смешными именно потому, что они верят, будто бы искусству можно предписать готовые решения. Как если бы каждый из нас не должен был находить только свои собственные!

Тот, кому они интересны, эти отлитые в медь «решения» под покровом художества, — сам во всем виноват.

В разряд «сектантов» входят для меня и некоторые формалисты.

«Часто случается, что помогает то, что было ошибкой». Вот весьма любезное моему сердцу правило, которому я всегда старался следовать.

Говоря конкретно, это вот что: Когда работаешь, надо делать противоположное тому, что собирался. Или что-то такое, за что в настоящий момент еще не можешь нести ответственность. Идти «по следу». — Что такое след?

Нечто инстинктивное, случайное, проблематичное, темное.

Существует поэтика, рекомендующая преподносить самому себе сюрпризы, содержанием которых являются твои мысли, чувства, короче, твои собственные возможности — брось себе вызов, подвергни себя психическому риску, опасности обнаружить такую правду, написать такие слова, которые могут тебя уничтожить: такая поэтика мне и нравится.

Мысль эта связана с тем, что говорилось вначале: «Думай так, чтобы не играть в мышление, а думать по-настоящему, то есть жертвуя всякой уверенностью».

Жертвовать всякой уверенностью — все ставить на карту: Если ты художник, то поставь на карту все.

Я думаю, в искусстве должна быть прямота. (Это связано со значением слова показывать. — Искусство нам нечто показывает.)

«Я хотел бы вонзить в твое сердце неслыханность мира как нож», — что-то в этом роде я написал еще много лет тому назад.

«Старайтесь найти в книге такие места, с которыми вы знаете, что делать. Традиционный способ чтения и письма больше не существует. Наступила не смерть книги, а эра нового чтения. Книги не содержат ничего, что надо было бы понимать, но много такого, с чем можно что-нибудь сделать. Книга должна представлять собою единый механизм с чем-то другим, она должна быть маленьким инструментом, работающим вне себя. Не репрезентация мира и не выявление его смысловой структуры. Книга не растет как дерево из одного корня, но является частью ризомы, широко распластанным корневищем — для того читателя, которому она подходит. Комбинации, пермутации и способы применения никогда не бывают имманентными книге, они определяются ее связью с тем или иным, что лежит вне ее. Так что берите, что вам угодно». — О таких вещах шла речь у Делеза/Гваттари, и я, параллельно с ними, развивал тогда же сходные представления. Это было в начале восьмидесятых.

Мысль об инструментальном характере слов, предложений, вообще литературы была мне знакома из Витгенштейна. А пафос всеобщей человеческой солидарности, которая каждому сохраняет его свободу, это коренилось глубоко в моей душе, это шло, если можно так выразиться, изнутри меня самого.

Понятие ризомы, или корневища, с множеством образующих его маленьких боковых побегов — это с одной стороны, с другой — художественный bric-a-brac: С точки зрения тактики художника это означает: Нет ничего, что было бы для меня слишком ничтожным; все может идти в дело!

Определение открытого произведения искусства могло бы звучать так: Как художнику мне годится любой материал, чтобы выразить в нем себя. Состоявшееся произведение — это матрица многих вещей. Отсюда следует: старайся писать ясно и точно, но ничего не проповедуй. Имманентность — смерть мысли. И в особенности это важно для читателя: Не позволяй себя убаюкать! Оставайся самим собой — и распахни глаза! Думай!

Что касается Делеза/Гваттари: На самом деле у меня с самого начала были сомнения в правильности, я хочу сказать, в законченности их теории. — Автор может, конечно, попытаться поставить свою власть на службу открытой информации (понятие информации я беру в самом широком смысле), но все же его присутствие в тексте всегда заметно. Он присутствует со своими пристрастиями, идиосинкразиями, суждениями, предрассудками, со своей ограниченностью и своими прозрениями — бог, отступивший в тень, на задний план, но то и дело обнаруживающий себя в выборе акцентов, образцов, в той игре, которая идет между ними.

Открытая конструкция не решает проблему власти, определяющую отношения между теми, кто владеет языком и теми, кто им не владеет; Это всего лишь шаг в верном направлении.

Принцип ризомы слишком часто низводится до оправдания постмодернистской пестроты смыслов. Тяга к свободе от единообразия соприкасается при этом с интересами промышленности, которая непрерывно производит все новые товары и, обещая свободу, навязывает их людям, мужчинам и женщинам.

Книги, которые я пишу, всегда представляют собой смысловые структуры, и любая книга не может быть ничем иным: это не зависит от нашего стремления к противоположному результату, от нашего сознания, что мы должны к нему стремиться.

В мире, где отношения между людьми определяет власть, художник не должен отказываться от власти. Он обязан, нравится это ему или нет, взять власть и что-то предпринять.

Впрочем, можно позволить себе быть мечтателем или мазохистом.

Под конец не могу удержаться от короткой филиппики. Мне хочется связать ее с известным изречением Пикассо: Когда его спросили, в чем секрет его искусства, он ответил: «Я не ищу, я нахожу». — Думается, что моя привычка все сказанное сопровождать возражениями и оговорками не дает оснований упрекать меня в робости и нерешительности. Напротив: Я держусь того мнения, что тот, кто сомневается всегда, вообще не сомневается. Он просто нашел удобную позицию.

Всякая книга — это лестница.

1. Фантазия — это прежде всего: Случай.

«Там, где было Я, должно быть ОНО», — так звучит давний (мой) девиз анархиста. Подразумевалась под этим в первую очередь свобода от плоской рассудочности, прорыв к духовности, к остроте атакующей мысли.

Анархическое право быть ленивым всегда понималось мною как право самому определять, в чем твоя «работа».

Я — работник.

Компромисс, как бы ни был он полезен в области социальной жизни, для мысли вреден, она мутнеет и путается.

2. Название моей книги Поток мысли, текущий сквозь мозг — тоже программа.

3. По поводу Витгенштейна и моего романа Млечный путь:

«Проблематичным кажется мне у Витгенштейна внеисторический способ мышления: Он берет жизнь с ее формами как нечто заданное, статическое: а между тем сегодня мир уже другой, не вчерашний (или это мы хотим, чтобы он менялся). Возникает вопрос, не определяется ли достоинство человека его надеждами, можно ли сохранить достоинство, не надеясь».

Во всяком случае в период работы над Млечным путем я стремился к созданию открытых конструкций (впрочем, даже мои ранние притчи не были закрытыми произведениями). Мне хотелось, чтобы книга развивалась легко и свободно, как растение, чтобы она не была результатом атлетического напряжения творческих сил, не рождалась, как рождаются животные, как рождаются «произведения».

Я широко пользовался приемом монтажа, не стесняясь включать самый разнообразный материал; различие между своим и чужим стало относительным, почти стерлось: самость начала превращаться в море, становится такой, какова она и есть в действительности; море было — чтобы еще раз вызвать отдаленное воспоминание о Кафке — оттаявшее, теплое, хранящее в себе все богатство видов.

«Превращение чужого в свое, присвоение есть непрекращающаяся работа духа» (Новалис).

Приспособление к другому и приспосабливание другого к себе — в этом и заключается жизнь всей природы.