На снегу хрустела сажа. Крапинки сажи, темная рябь. А за ней — столпотворение; огромное око, расплывчатое пятно посреди блеска.

Погожий денек!

Следы от полозьев.

Ледяная пыль.

А прямо под ногами — тень Смунка, черная и тучная. Хохот.

Ветер трепал мех на его шубе. Запах смерти.

Шкура, что ли, уже сгнила? — Они тут были вдвоем. Смунк выглядел молодцом. Вазелина сморило, Ляйхт был вдрызг пьян. Бедный малый! На этот раз он явно перебрал. Пол-ящика! Конвульсивные подергивания! — Клокман тихонько погладил его по усикам.

Потом он взял его руку и закрыл ладонью глаза, чтобы его не слепил яркий свет.

— Еще один рекорд! Да уж. Слава богу.

— Что это было? — Герр Смунк!!!

Пролетела стая ворон, словно каркающая гирлянда.

Клокман снял шапку.

И тут их взорам предстало великолепное зрелище.

Внезапно — одним махом! — круги восьмерки встали на дыбы, — сточенный полозьями лед треснул, — два гигантских диска, казавшиеся издали овальными, огромные стекла на часах или зеркала, то просвечивающие, то отражающие свет, два подноса, — они взметнулись еще выше, с громом, грохотом и скрежетом, — какими слабыми были по сравнению с этим шумом крики обреченных на смерть! — отдыхающие полетели кувырком, как клопы, как коричневые катышки, по стремительно переворачивающейся и вот уже — в мгновение ока! — перевернувшейся и тихо поблескивающей льдине.

Огромная пластина из света и льда! Гулкая!

Исполосованная темными подтеками!

Треск!

— Боже мой, — сказал Смунк. — А как же наши необъятные замыслы! Наши дерзания!

— Чего уж теперь, — отозвался Клокман. — Они утонули.

Ударили вверх гейзеры бурлящей болотной жижи, и на ветру, как цветы, заколыхались распустившиеся в воздухе водяные воронки, наполненные льдом и поплавками.

По нулям!

Восьмерка — это два нуля, как сострил Ляйхт.

Они оставили его без гонорара! Начальство из центрального агентства! Конец мечте! — К кульминационному моменту следующей сцены Клокман приближается в слегка подавленном состоянии. Снаружи он снова привел себя в порядок, помылся и даже благоухал лосьоном для бритья. Он был в знакомом нам костюме, в начищенных туфлях, с опухшими глазами. Полупустой чемодан он оставил в гостиничном номере, но мы избавим читателей от его описания.

Клокман уже протрезвел.

Раскрытый чемодан лежал на стуле, со спинки которого свисала его мягкая крышка. Чемодан был черный.

Вдоль широкой улицы, по которой шагал Клокман, росли исполинские платаны, чьи раскидистые ветви распростерли поверху шатер зеленой с прожелтью листвы. Наполненная шелестом, посыпанная крупным щебнем аллея тянулась вдаль, полого поднимаясь вверх, и далеко-далеко впереди уже маячили очертания сооружений, к которым шел Клокман.

Эта улица была совсем не похожа на проселочную дорогу, ибо вокруг нее разметались не поля, с которых могли бы вспорхнуть птицы, а бутылки из-под пива, растоптанные бумажные стаканчики и серые кварталы мегаполиса. Только тут не было видно ни фасадов домов, ни дверей магазинов, ни пешеходов; даже уличных фонарей и тех не было; куда ни глянь, повсюду тянулись темные крыши, вздымались надстройки над лифтовыми шахтами, мансарды и телевизионные антенны. То тут, то там через светящуюся вывеску, выгибая дугой спину, перелезала черная кошка, если это был не кот. Солнце уже клонилось к закату.

Высоко в небе пролетали самолеты, от которых на шипящие облака выхлопных газов снисходил вечерний покой.

Колонны уборщиков сметали с платановой аллеи окурки, бутылки из-под пива и бумажные стаканчики, объедки и рекламные листовки, напечатанные на дешевой бумаге, которые выбросили, не читая.

Казалось, только что закончился какой-то праздник.

Узнав о выходке начальства, Клокман сперва рассердился, затем пришел в отчаяние, но сейчас снова успокоился, и теперь о былом напоминало только похмелье, похожее на тупую зубную боль, это ощущение как нельзя лучше соответствовало напряженной и необычной атмосфере, которая царила вокруг него.

Мы ненадолго вернемся в прошлое, чтобы узнать, как Клокман стал ревизором: много лет назад он откликнулся на объявление агентства по мировым рекордам. В ходе короткой переписки они согласовали позиции: «Так, вы согласны? Хорошо! Можете сразу приступать». С тех пор он разъезжал повсюду, где ставились мировые рекорды. В дальнейшем редкие контакты с агентством сводились к телефонным переговорам, телеграммам и банковским переводам. Клокмана это нисколько не удивляло. А чему тут удивляться? — Дела шли нормально.

Сердце ноет. Он цокнул языком.

Он медленно шагал по аллее и уже ясно видел перед собой шпили палаток, целый палаточный городок: да, это был палаточный городок! Остроконечные, конические шпили отливали в солнечных лучах желтым и темно-фиолетовым цветом. Время от времени этот блестящий налет рассыпался, взметая бесчисленные искры в бархатистое, окрашенное в теплые тона вечернее небо. Смеркалось. Кружили летучие мыши.

Тихо играли мандолины.

Веселые, надрывающие душу звуки мандолин.

По полотнищу палаток скатывались, догорая, тлеющие отблески.

К большим палаткам жались всевозможные маленькие пристройки.

Насколько ему удалось разглядеть, тут было два главных шатра, с высокими округлыми стенами, над которыми выгибались на диво красивые покатые купола.

Да, меньше всего эти шатры напоминали пирамиды — сверху они тоже закруглялись и походили скорее на два гладких, соприкасающихся в одной точке шара. Хрустальные шары, наполненные светом. Они блестели так, словно были покрыты влагой.

Чем ближе Клокман к ним подходил, тем явственнее он чувствовал, как их нутро рвется наружу, словно упругие волны, переливающиеся всеми цветами радуги. Жемчуг! — Они переливались как жемчуг! Но только блеск был хрустальный и шел изнутри.

Рисовая каша.

Морская пена.

Сверху — над шпилями, над фигурными бордюрами — сейчас все было залито розовым светом. — Прощальный привет солнца!

Уже высунулись ночные тени. Длинные и острые, как уши.

Тут стены и скаты шатров вновь озарились светом, словно просияли от радости: в одном мощном, прекрасном порыве! И Клокман заметил, что на них повсюду были нарисованы солнечные диски: под шпилем красовалось первое крошечное солнышко, а книзу диски увеличивались в размерах. Красота! Цвет солнечных дисков плавно менялся: сверху они были золотистые и красные, а книзу разросшиеся до гигантских размеров диски, обведенные серебристыми кругами, отливали холодной синевой и зеленью.

Тут не было и намека на однообразие.

Мандолины умолкли. Показалась луна.

Клокман зябко поежился.

Он стоял прямо перед воротами, над которыми как раз вспыхнули оранжево-красные электрические лампочки на световой вывеске:

— Эй, чего вам надо?

Вокруг Клокмана прыгали овчарки — целая свора собак с пушистыми хвостами. Одна уперлась ему лапами в грудь. Красивый мех. Когти на лапах.

Клокман прошел под деревьями на раскинувшуюся амфитеатром площадку перед цирком. В гаснущих солнечных лучах серый гравий рдел, как позолота.

Вспыхнули лампочки, которые гирляндами опутывали шатры: теперь шатры были похожи на электрические колокола — они звенели.

Лунный свет уже легонько тронул красные матерчатые занавеси, которыми была задрапирована арка, ведущая в шатер.

— Эй!

Оттуда вышла женщина, по-видимому, хозяйка овчарок.

Собаки зарычали, оскалив зубы, и Клокман стал их отпихивать, тыкая руками в шерсть.

Лунный свет смешивался с солнечными лучами.

Дама неторопливо шла к нему, отбрасывая тень на гравий.

Световая вывеска и гирлянды из лампочек придавали шатрам странный, призрачный вид.

— Вы так и будете молчать? — крикнула дама.

— Просто умора, — отозвался Клокман.