О встрече Жанны с Карлом Лотарингским мы знаем немного; но и этого достаточно для вывода: политической подоплеки здесь не было. Никто не подсылал Жанну к влиятельному государю, никто не собирался воспользоваться ею в политических целях. Все обстояло гораздо проще.
Герцог рано одряхлел, его одолевали болезни (через два года они, свели его в могилу), лекари и лекарства не помогали. До него дошел слух об объявившейся неподалеку боговдохновенной деве, и он распорядился послать за ней. Что может быть более естественно для того времени? Жанна рассказала Карлу о своем замысле, просила помощи, но ничто, кроме собственного здоровья, того не интересовало. «Герцог Лотарингский приказал, чтобы ее к нему привели, — сказано в протоколе второго публичного допроса Жанны в Руане, — она отправилась туда и сказала, что хочет идти во Францию. Герцог расспрашивал ее, как ему восстановить свое здоровье, но она ему ответила, что ничего об этом не знает. О своей поездке (во Францию) она говорила мало; однако же сказала герцогу, чтобы он дал ей своего сына и людей, которые проводят ее во Францию, и она будет молить бога об его здоровье» (Т, I, 49). Сыном герцога Жанна называла его зятя, Рене Анжуйского.
Некоторые подробности разговора Жанны с Карлом Лотарингским сообщила на процессе реабилитация Маргарита Ла Турульд, вдова королевского советника Рено де Булинье. В ее доме в Бурже Жанна провела осенью 1429 г., после коронационного похода, около трех недель. Маргарита сблизилась со своей почетной гостьей, и та ей о многом рассказывала. Зашла у них речь и о визите Жанны к герцогу Лотарингскому. По словам Маргариты, герцог позвал к себе Жанну потому, что был болен, а Жанна заявила ему, что он не выздоровеет до тех пор, «пока не исправится» и не воссоединится со своей добродетельной супругой (D, I, 378). Скандальное поведение герцога, открыто сожительствовавшего с некоей Ализон Дюмей, ни для кого не было секретом, а зная характер Жанны и ее отношение к подобным вещам, можно не сомневаться, что она выложила ему все напрямик.
Хотя встреча с герцогом Лотарингским и не имела видимых практических результатов, она укрепила позиции Жанны в общественном мнении. Впрочем, уже само приглашение посетить владетельного князя свидетельствовало о ее быстро растущей популярности.
В этой популярности и заключается важнейшая, на наш взгляд, причина первого успеха Жанны. Бодрикур изменил свое отношение к Жанне и согласился отправить ее к дофину не по чьему-то тайному распоряжению или совету, а лишь потому, что в течение того месяца с небольшим, который Жанна провела в Вокулере, с ней самой произошла на его глазах поразительная метаморфоза. Из странной просительницы — то ли сумасшедшей, то ли авантюристки — она превратилась в самую популярную личность, с которой население Вокулера связывало надежды на спасение Франции.
За это время возникла вера в Жанну-Деву, в ее особую освободительную миссию. Похоже, в конце концов этой верой проникся и сам Бодрикур. Иначе с чего бы он — профессиональный военный, рыцарь — подарил ей на прощанье меч?
КАК ВОЗНИКЛА ВЕРА В ЖАННУ-ДЕВУ
Итак — вера в Жанну-Деву… Ряд свидетельств, исходящих от людей, которые стали первыми приверженцами Жанны, позволит нам проследить, как возник этот социально-психологический феномен. Вряд ли нужно подчеркивать, насколько важно понимание природы и генезиса этого явления, которое не только объясняет очень многое в самой истории Жанны д'Арк, по и освещает некоторые стороны общественного сознания ее времени.
Вот многозначительный факт: первым поверил в Жанну человек, который знал ее чуть ли не с пеленок. Речь идет о Дюране Лассаре. Его собственные объяснения были в данном случае предельно просты. «Она мне сказала, что хочет отправиться во Францию, к дофину, дабы короновать его, говоря: „Разве не было предсказано, что Франция будет погублена женщиной, а затем возрождена девой?“» (D, I, 296). Этого оказалось достаточно: Лассар пошел с ней к Бодрикуру.
Ссылка на пророчество о женщине и деве произвела неотразимое впечатление и на Екатерину Ле Ройе: «Когда Жанна увидела, что Робер [де Бодрикур] не хочет проводить ее [к дофину], то я сама слышала, как она сказала, что должна пойти туда, где находится дофин, говоря: „Разве вы не слыхали пророчества, что Франция будет погублена женщиной и возрождена девой из пределов Лотарингии?“ И тут я вспомнила, что слыхала это, и была поражена. Жаннета так сильно желала, чтобы ее проводили к дофину, что время томило ее, как беременную женщину. После этого я и многие другие поверили ее словам» (D, I, 298).
Обращает на себя внимание, что оба свидетеля вкладывают в уста Жанны, одинаковый оборот: «Разве не было предсказано…?», «Разве вы не слыхали пророчества…?» Жанна апеллировала к общеизвестному, и именно это придавало ее аргументации убедительную силу. Она исходила из того, что пророчество о женщине и деве знал каждый: и крестьянин, и комендант крепости, и жена ремесленника. (Для нас в данном случае не столь уж и важно, приводят ли свидетели подлинные слова Жанны или воспроизводят их в своей редакции. Существенно, что для них самих это пророчество является общеизвестным).
Пророчество, на которое ссылалась Жанна, опиралось на традиционное противопоставление женщины и девы, восходившее в свою очередь к фундаментальной христианской антитезе «Ева — Мария» («Ева погубила, Мария спасла»). Оно представляло собой своеобразное осмысление ситуации, которая сложилась во Франции после Труа. И хотя имя женщины-губительницы не называлось, каждый прекрасно понимал, что речь идет об Изабелле Баварской. Общая молва возлагала на нее (насколько справедливо — это другой вопрос) главную вину за постигшие французское королевство бедствия. Появление и широкое распространение этого пророчества уже сами по себе свидетельствовали о том, что последствия договора в Труа воспринимались народным сознанием как гибель Франции.
Было бы, однако, неверно изображать, что представление о деве-спасительнице возникло как антипод представления о женщине-губительнице. Можно с достаточным основанием полагать, что вторая часть пророчества («дева спасет») появилась раньше, чем первая («женщина погубит»). Во время процесса реабилитации Жанны один из свидетелей, адвокат Жан Барбен, рассказал следующую историю. Когда весной 1429 г., после встречи Жанны с дофином, особая комиссия обсуждала вопрос о допуске ее к войску, то член этой комиссии, профессор теологии Жан Эро, вспомнил, как однажды к отцу дофина, Карлу VI, явилась некая Мария из Авиньона и заявила, что ей были видения о разорении и бедах Франции. «Среди прочего она видела, что ей предлагались различные доспехи. Испытывая ужас [перед оружием], названная Мария боялась, что ее заставят их надеть, но ей было сказано, чтобы она не боялась, ибо эти доспехи будет носить не она, а некая Дева, которая явится после нее и избавит королевство Французское от его недругов». Свой рассказ мэтр Эро заключил словами, что Жанна, по его твердому убеждению, и есть та самая Дева, о которой говорила Мария (D, I, 575). Сообщение Жана Барбена заслуживает доверия. Из других источников мы узнаем, что пророчества Марии из Авиньона действительно наделали много шума в начале XV в. (105, XXX/ ел.). Женский профетизм, к слову сказать, вообще был характерен для этого смутного времени.
Предсказание прихода девы-спасительницы — явление весьма сложное по своей генетической природе. В нем, конечно, сказался общий рост мистических настроений на почве непрерывных бедствий, военных неудач, социальных катаклизмов, разорения страны, эпидемий, голодовок и т. п. Безусловно также, что это предсказание было связано с широко распространенным в народной среде культом спасительницы всего человеческого рода — Девы Марии. Хотелось бы указать еще на одно обстоятельство, которому до сих пор уделялось недостаточное внимание. В видениях Марии из Авиньона грядущая спасительница Франции выступает в качестве воина: она прямо противопоставлена самой пророчице, которая испытывает естественный женский ужас перед вооружением. Образ девы-воина составлен из традиционных оппозиций («воин» и «дева»). Природные роли здесь изменены и переставлены: избавителем королевства от недругов явится не воин-мужчина, которому эта функция предназначена самим его естеством, а юная дева (слово риеПа имело именно такой смысл, см. ниже, с. 92), которая в обыденном представлении воплощает противоположные качества.
