– Я всегда терпеть не мог вашу продажную прессу. Я всегда считал ее глупой, грязной, безответственной и опасной. Теперь я знаю, на что она способна. Ваши газетчики, кажется, уже не в состоянии переживать настоящие человеческие чувства, но я постараюсь, чтобы вы испытали их собственным задом. Так вот, если вы сейчас же не уберетесь, я сам вышвырну вас, и это не образное выражение, – я действительно вышвырну вас и сделаю это по-настоящему. После того, как я с удовольствием дам вам пинка, вы можете предпринимать меры, какие найдете нужными, мне всё равно.

– Мы не в Индии, – сказал не без достоинства Кинни. Он кивнул миссис Стоунли, миновал тяжело дышавшего ее мужа и выбрался на улицу в мутно-серый вечер, очень прохладный и свежий, в котором дышала какая-то своеобразная ирония.

– Ну как вы там сладили? – приветливо спросил его ожидавший в автомобиле парень.

– Нет, к черту! Ехать на этом тихоходном поезде, который отходит в Лондон в два часа ночи!

Выброшенный на улицу с пустыми для Шаклворса руками, продолжая переживать оскорбление, голодный, усталый Кинни злился на всё, что угодно, не говоря уже об обслуживании пассажиров в этом глухом углу.

– Другого поезда нет, – заметил шофер, тупая жизнерадостность которого начала раздражать пассажира.

– Всё равно на нем я не поеду, – отрезал Кинни. – Послушай, а ты куда собираешься ехать сейчас?

– Откуда приехал утром. В Аттертон.

– Где этот Аттертон и что это за город?

– Это небольшой городок, двенадцать миль отсюда. Там полно пыли, вони и всяких плакатов вроде «Опасно!», «Не курить!», «Не подходить!». Вот что такое Аттертон.

– Зачем эти плакаты? – раздраженно спросил Кинни, словно плакаты тоже были посланы ему в испытание.

– Там делают взрывчатку. Один окурок – и весь балаган полетит к черту, – весело объяснил паренек. – Порядочная дыра этот Аттертон.

– Очень похоже. Можно там найти приличный обед и постель?

– В «Стейшен армс»[10] можно получить бифштекс с картошкой, пирог с яблоками, сыр. И кровати там неплохие.

– Тогда вези туда, – сказал Кинни устало. – В этот Аттертон.

На двенадцатой миле, словно безобразная игрушка на конце очень длинной и мокрой бечевки, появился Аттертон. Он оказался именно таким, как описал его парень, и Кинни, не любивший небольшие промышленные города, мрачно рассматривал его. Если не считать его личного присутствия, для города не было ни одной основательной причины, чтобы не взлететь на воздух к как можно скорее. И «Стейшен армс» была… была настоящей «Стейшен армс». В начале своей карьеры Кинни ел, пил, писал в сотнях таких вот гостиниц, и хотя иногда он мог проникнуться сентиментальными чувствами, вспоминая начало карьеры, его глаза никогда – и сейчас тоже – не блестели от непролитых слез при виде какой-нибудь «Стейшен армс».

В кафе обедало всего три человека. Двое из них шумно ели за одним столом – они, несомненно, были коммивояжерами, – третий, казалось, приехал в Аттертон специально, чтобы покончить жизнь самоубийством. Он был занят своим последним и самым худшим на земле обедом. В щель между полом и дверью невыносимо дуло. Официант страдал от гриппа. Здесь можно было получить бифштекс с картофелем, сколько угодно сыра, но яблочного пирога не было, а были консервированные персики и кастард. (В Аттертоне этот крем в ходу). Меланхолия здесь царила до тех пор, пока в кафе стремительно не влетел молодой человек в очках без оправы на длинном носу.

– Добрый вечер, Джордж, – бросил он официанту. – Добрый вечер, – поздоровался он с присутствующими и пристально посмотрел на Кинни. – Прошу прошения, – начал он уже без стремительности, – вы, если я не ошибаюсь, мистер Кинни? – Взгляд его тоже переменился.

– Да, моя фамилия Кинни.

– Я так и думал. Вы не знаете меня, но я вас знаю. Я слышал ваше выступление на последнем ежегодном обеде нашего «Объединения бережливых». Я ради этого ездил в Лондон.

– О, вы – журналист?

– Журналист, – ответил молодой человек с гордостью. – К тому же я местный корреспондент «Трибюн». Моя фамилия Чантон. – Он достал визитную карточку и положил ее на стол перед Кинни, на которого несомненное уважение молодого человека подействовало благотворно.

– Вы обедаете здесь? Присаживайтесь ко мне.

– Большое спасибо, мистер Кинни.

– Выпьете?

– Большое спасибо, но первым должен был бы предложить я вам, мистер Кинни.

– Как местный журналист?

– Конечно, – засмеялся Чантон. Его лицо сияло от удовольствия: он сидит за одним столом с великим Хэлом Кинни, шутит с ним, смеется и почти уже выпивает.

Кинни тоже был рад этому, он был рад отделаться от самого себя. Ехать к Шаклворсу ему было не с чем. История Стоунли оказалась мыльным пузырем, а в этой унылой части мира он не видел даже и тени большой «гвоздевой» статьи. Об этом он должен был после обеда позвонить Шаклворсу и, значит, унизиться. Унизительным было и то, как он ушел из дома Стоунли. Весь этот проклятый день был полон унижений. И для Кинни присутствие Чантона, в глазах которого он был одним из полубогов, было просто удачей. Он как на солнце нежился под восхищенным взглядом внимательного и тактичного Чантона. Он вновь почувствовал себя великим журналистом. Он еще покажет им. И он, как на параде, вовсю демонстрировал себя перед молодым человеком.

В конце концов оба они принадлежали к одной профессии, и беседовать им было легко и приятно. Сначала Кинни рассказал о лондонских журналистских делах, затем Чантон, не нуждаясь в особом поощрении, рассказал о местных журналистских делах. Он не жил постоянно в Аттертоне, но знал его хорошо и дал Кинни обстоятельный отчет о политике его представителя в парламента (Аттертон был городом, имевшим такого представителя). Какое-то дело – Кинни так и не узнал, да и не хотел знать какое, – связанное с этим представительством, привело Чантона в Аттертон и до сих пор задержало его, так как ему было необходимо встретиться с чьим-то советником или с советником кого-то.

Они перешли в курительную, где занялись виски, и Кинни дал возможность вести разговор собеседнику, надеясь, что обрывки местных новостей и сплетен подскажут ему тему для обзорной статьи или для «гвоздя». Несколько раз он напоминал себе, что всё еще не позвонил Шаклворсу, но каждый раз отыскивал объяснение и не подходил к телефону.

В десять часов Чантон сказал, что должен «кой-куда заглянуть» и встретиться с советником. Он обещал освободиться как можно скорее и вернуться. Кинни не был обречен на одиночество, так как в курительной основательно засели несколько человек. Пропустив несколько рюмок с самого начала вечера, он готов был говорить с каждым и каждого слушать. Он находился в том приятном состоянии, когда рассудок перестает замечать грубую действительность и старается видеть во всем только приятное и красивое. Сам он себе казался человеком больших возможностей. В любую минуту может произойти что-нибудь удивительное. И он был готов писать знаменитые статьи Хэла Кинни.

Сидящие в курительной услышали, как, сигналя, промчалась пожарная команда. Все подошли к двери. В небе не было зарева, которое указало бы, где горит.

– Ручаюсь, ложная тревога, – сказал кто-то.

– Хорошо, если ложная, – сказал местный житель.

– Нет, люблю смотреть на пожары.

– Только не в этом городе. Слишком опасно. Поэтому-то пожарники всегда начеку. Одна из лучших команд в Англии. Вот эта, что сейчас сигналила. Заметили, с какой скоростью она проехала мимо? Куда они поехали? – спросил он человека, который стоял, опираясь о стенку.

– К концу канала.

– Слышали, к концу канала? Туда, где делают все эти штуки.

– Взрывчатку? – спросил Кинни, вспомнив, что ему рассказывал шофер.

– Именно. Черт побери, а известно ли вам, джентльмены, там столько взрывчатки, что ее достаточно, чтобы полгорода провалилось в ад и вылетело из него. Да-да. Я не шучу.