— Давай-ка посмотрим лучше, что там у нас с ухой-то? — Он засуетился с ложкой над кастрюлей, достал кусок картошины, куснул, оскалив, чтоб не обжечься, крупные, редковатые зубы. — О-о! Готово! Давай-ка, Серега, окуньков, булькай их, эх ты, благодать!

Потом они ели уху и нахваливали. Феофан хлебал быстро и шумно, скорехонько навернул миску, налил еще. Уха шла в охотку. Сергий работал ложкой более степенно, в движениях его не было суеты. Обстановка разряжалась, и, чтобы совсем закрепить отношения, Феофан размечтался.

— Эх, не хватает сейчас чего-нибудь более градусного, как бы к ушке-то, а? Отняли радость…

— По-моему, правильно и сделали, что отняли. Это не радость, а бедствие великое, — вежливо, но довольно определенно заявил Сергий, обжигаясь ухой.

Занятный фрукт! И когда ели уху, и когда пили чай, заваренный на брусничном листе, у Феофана зудели вопросы, но он не спрашивал пока, остерегался. Но чай, размягчает… Сергий после чая маленько осоловел, в полуприщуренных зеленых его глазах засветилась благодать, и он глядел на небо, на звезды. Там, в вышине, среди звезд, гулял шалый и чистый, прилетающий с моря ветер — «всток», обдувал их, сдувал с них пылинки, и звезды светили радостно, крупно, помаргивали гранеными краями. Средь звезд, будто разрубленный пополам медный пятак, надраенный до золотого блеска, ярче всех рдела и покачивалась от ветра нарождающаяся луна.

— Серега, ты не злись, ты мне скажи все-таки, чего ты вдруг, это, как бы тебе… в богомольцы-то? — Феофан выбрал все-таки момент, спросил.

— А зачем это вам? — оторвался от звезд Сергий.

— Понимаешь, интересно, спасу нет, не встречал таких.

Сергий обхватил колени руками, маленько запокачивался, сидя.

— Я людей люблю, понимаете…

— Да и я вроде как, ну и что, — осторожно заспорил Феофан, но сразу же честно признался: — Не всех, конечно…

Феофан вспомнил тут тех, с кем не пошел бы в разведку.

— А я всех.

— Да всех же нельзя! Такие гады есть! — загорячился Феофан. — Их стрелять надо, а не любить! Вон бригадир наш, к примеру… Вредитель!

— Не вредитель он, просто заблудился.

— Тоже мне овечка, заблудился в травке, как же. Это принципиальный гад! Все делает, чтоб людям навредить!

— Он заблудился, потому что потерял в людском мире свою душу. Как только он ее найдет, обретет покой. Не виноват он в том, что не нашел пока.

— Это у Мищихина-то душа? Ну вряд ли! — горячо возразил Феофан. Он не верил в наличие этого предмета у Мищихина.

— Душа есть у всякого. Просто человек и душа часто живут в разладе. Когда они обретут единство, наступит гармония и все люди будут счастливы. Люди не виноваты в том, что заблудились, их толкают на это дурные силы. Всякий человек изначально достоин уважения.

— Всякий? — удивился Феофан.

— Всякий.

— Ну ты даешь… Ладно, тебя лично когда-нибудь обманывали?

— Обманывали много раз.

— Например?

— Например, вчера у меня украли все деньги. Теперь не знаю, как уехать отсюда.

— Так, тогда вопрос, — Феофан напрягся и спросил звонко — вопрос был важный: — Что бы ты сделал, если бы нашел сейчас этого вора?

Сергий ответил убежденно, как будто это само собой разумелось. Видно было, что не притворялся, не выпендривался:

— Я бы попытался его вразумить, показать, что нехорошо это — брать чужие деньги.

— И он бы тебя послушал! — хлопнул себя по коленке Феофан. Он поражался Сергиевой наивности.

— Может, на первый раз и нет, не спорю. Но человеку надо чаще напоминать, что он прежде всего человек, что главное его предначертанье — приносить людям добро.

— Чудак ты! — не уставал удивляться Феофан. — Кто так с вором беседует. По суслам ему, а потом в тюрьму. Там ему место, гаду!

Сергий тряс, протестуя, длинными густыми волосьями и гнул свое.

— Зря вы так. Человека ударить несложно, но надо постараться пробудить в нем совесть.

— Во чудак, а!

Сергий какое-то время молчал. Он сидел на чурбачке, упершись локтями в колени, и тихонько, плавно покачивался. Сощуренные глаза его глядели куда-то в самую дальнюю даль, за горизонт, туда, где простиралась во всю ширь блеклая, бледно-розовая заря — отсвет ненадолго спрятавшегося за морской краешек и готового вот-вот вынырнуть солнышка.

С горечью сказал, видно, давно наболевшее:

— И так уже вон сколько людских судеб да храмов погибли, а совесть человеческая спит…

Феофан махнул рукой в безнадежности, вот, мол, дурь-то религиозная засела в человека, но переубеждать больше его не стал. Понял, бесполезно. Да и поздно уже, пора спать.

— Ты где ночуешь-то? — спросил Феофан.

Сергий помялся:

— Да я здесь, на берегу…

Феофан сообразил: за ночлег Сереге нечем платить — и принял решение.

— Простудишься, как пить дать. Пошли ко мне!

Сергий посопротивлялся, но все же согласился, деваться ему было и впрямь некуда.

Они легли на Феофановой койке, расположившись валетом, на разболтанных и скрипучих ее пружинах и сразу уснули. Их убаюкала усталость и восточный ветер, сонливо посвистывающий в верхушках мачт.

Новое утро опять не принесло никаких шансов на плавание. Порывы ветра словно дальнобойные снаряды с воем выхлестывали из-за высоченных монастырских стен, гулко проносились над причалом, над теплоходом, над бухтой и падали в дальнем ее конце на воду, на море, разбрасывая там пену и брызги, рождая волны.

Феофан вернулся с палубы в кубрик злой, взъерошенный; еще один день отлучки, да еще не санкционированный — это вам не шутки! Мищихин обязательно стукнет председателю, тот вспомнит прежние Феофановы прегрешения, приплюсует это… Арифметика получалась неважная. Конечно, в такой ветер селедки в Лопшеньге никто не ловит, и ребята постараются его прикрыть, но гарантий никаких… Хуже нет, когда сидишь вот так, будто со связанными руками, и ничего нельзя сделать.

Сергий собирался уходить.

— Ты куда эт? — возмутился Феофан. — И так все наперекосяк, еще и напарника не будет.

— Да я, да мне тут надо… дела…

Феофан понял, что Серега скромный парень, не хочет стеснять. Какие могут быть дела, когда ни денег, ни жилья. Паломник…

— Слушай, — предложил он и напялил на голову кепку, — пойдем-ка в этот самый монастырь, а, в рухлядь эту. Покажешь мне его. Все равно от безделья…

Шагая с Сергием по трапу, Феофан не удержался от подкола.

— Только ты на меня дурману этого самого, религиозного, не напускай. Все равно не поверю.

— Очень надо, — поддержал тон Сергий. Видно было, что он обрадовался возможности продолжить знакомство.

В монастырских двориках на них пялились пустые, без стекол и решеток, глазницы черных оконных дыр. Боковины этих бывших окон были неровными, потому что, когда тупая, слоновая сила выламывала решетки, выбились кирпичи… Поэтому черные глазницы глядели жутковато по-разному: какая с удивлением, какая с возмущением. Всюду валялся битый кирпич, окурки, утоптанный мусор, пахло сыростью, повсеместно стоял сладковатый, застоявшийся запах то ли плесени, то ли гнилого тряпья — могильный запах.

— Красота, гармония и любовь — три самые животворящие силы, — рассказывал Сергий. — Именно они порождают созидающий разум, подлинное искусство, одаряют человека талантом, вдохновением. Коварство, насилие, жестокость — бесплодны, обречены на презрение. Но они живучи и часто побеждают красоту.

Сергий говорил несколько заумно, Феофан не привык к таким беседам и не всегда сразу улавливал смысл. На этот раз он спросил:

— Что ты имеешь в виду?

— Я имею в виду вот эти храмы.

Это была уже религиозная пропаганда. Надо было пресекать.

— О чем жалеть-то? О попярах этих? Понастроились тут, окопались, змеи! Они же людей дурачили, религиозники! Правильно и сделали, что выкинули их. И я бы…