И повсюду, в полыньях, в любом синем лоскуте воды, свободном от льда, плавают серые меланхоличные гаги и их бравые красавцы мужья гахуны, бело-черные, громадные, с туго набитыми зобами и драчливые.

И вот наконец прилетели с юга первые птицы. Запели на амбарах, на рыбацких вешалах пересмешники-скворцы, по не оттаявшему еще до конца песку морского берега забегали красноногие и долговязые кулики-сороки, изысканно-нарядные, словно столичные франты. В оттепель по высокому небу проплыли самые первые гусиные караваны.

С юга на север прилетела Весна.

В морской воде рядом с берегом плавал лебедь.

— Сванька, Сванька, — кричала ему ребятня и кидала хлебные крошки.

Лебедь играл с ребятишками, хлопал крыльями, шумно плескался и ловил крошки на лету. Герасим сидел на бревне поодаль, покуривал папироску и глядел на ребятишек и на море.

С приходом весны у него появилась большая забота. Надо было решать, как быть дальше с воспитанником? Эту проблему он, правда, начал обсуждать с Зинаидой еще зимой, но тогда ни к чему не пришли, протянули до сей поры. А сейчас весна и вопрос стоит остро: сейчас или никогда.

Зинаида говорит: нельзя ему на волю, ручной он, где-нибудь подлетит к человеку, а люди разные. Что правда, то правда.

С другой стороны, дикая птица — не курица же, не пристало ей в навозе червяков ковырять. Ей нужен простор и воля, перелеты на юг и на север, нужна подруга, чтобы где-то на самых дальних, потаенных озерах построить свое гнездо и продолжить лебединый род… Так назначено самой природой, и не Герасиму с Зинаидой переиначивать.

На другой день с самого утра Герасим пошел на Долгое ставить капканы на ондатру. Первый раз в этом сезоне. Сваню взял с собой.

— Ты только покорми его там, — все утро напоминала Зинаида.

— Сам наестся, — усмехнулся Герасим, — што он, маленький?

Но корма прихватил.

Сваню они укладывали вместе. Кое-как поместили в корзину-«нагрузку», глубокую и новую. Сваня огрызался, не хотел туда лезть, отрывисто гагакал и отводил шею, будто прицеливался долбануть хозяев в их физиономии, растопыривал крылья.

— Вот ты у меня поупираиссе, — шумел на него Герасим, — враз мешок на голову…

Но все обошлось, и Сваня сидел в «нагрузке» укрытый марлей, торчала наружу только голова — точь-в-точь гусак, которого повезли на базар.

Зинаида ни с того ни с сего обрядилась вдруг провожать, дошла до калитки, там погладила Сваню по голове. Стала вдруг печальной.

— Ты чего эт? — удивился Герасим.

Жена махнула рукой, провела пальцами по глазам, будто убрала чего-то, что мешало.

— В лес ведь несешь, а там неизвестно… жалко его…

Герасим чуть было не взъерепенился: как на поминках, куда же нести-то? Около дома лебеди не летают и не гнездятся. Не стал все же заводиться, вздохнул, качнул головой да пошел. Зинаиду тоже понять можно: она со Сваней, как с ребенком малым. Она и выходила, чего там…

На озере Середнем стоял еще лед. Ходить по нему было, конечно, уже нельзя, потому что был он темен, ноздреват, пробит промоинами, а от берега метра на два-три и вовсе оттаял. Но лежал по всему озеру, кроме — разве что одного места — устья реки, впадающей на другом, противоположном от деревни конце. Там разбухшая от половодных стоков Верхотинка раскромсала озерный лед, выдолбила в нем просторную полынью. Там и выпустил Герасим Сваню.

Освободившись от корзины и марлевых пут, Сваня вытянул шею, резко и возбужденно крикнул «ганн!», замахал крыльями и побежал к полынье, с лета бухнулся в воду. Быстро поплыл вдоль ледяной кромки, вглядываясь в нее с высоты поднятой головы, изучая новое жилище. Затем в восторге задрал кверху клюв, приподнялся над водой, шумно заколотил крыльями себя по бокам.

«Клин-клин-клин-н» — разнесся над озером Середним ликующий его крик.

Герасим сидел на кочке, приминал пожухлую, прошлогоднюю траву, курил и то ли глубоко вдыхал табачный дым, то ли вздыхал.

— Хот дает крикун, — приговаривал он, щурясь.

Что-то волновало его. И было в этом волнении что-то нехорошее, тяжелое. На душе, кроме восприятия новой, радостной для него весны, прихлынувшего осознания, что смог он все же поднять Сваню на крыло, поправить свою ошибку, лежала и ворочалась смутная тревога. Скоро он понял, что тревогу эту приносит память о недавнем его поступке, худом, постыдном до конца его дней.

Надо же! Он сидел как раз на том самом месте, откуда стрелял. Стрелял по нему, по Сване. Прошлой осенью. Вот оно что…

Герасим рывком поднялся, отошел быстрым шагом от проклятого места. Покрутился, примеривался перед тем, как сесть снова. Как собака, когда ложится на снег.

Капканы он так и не поставил. Долго просидел перед полыньей, где булькался в воде Сваня. Идти никуда не хотелось…

Перед уходом высыпал на край полыньи еду, которую принес: хлебные крошки, вареную рыбу, мелкие ракушки, собранные на морском берегу.

В полынью к Сване подсаживались утки, и он нещадно гонял их, покрикивал, давал понять, что здесь он хозяин.

Домой Герасим ушел один. В лесу пели дрозды. Небо тут и там прошили строчки гусиных стай, попадающих на север.

Вот-вот прилетят и лебеди.

На другой день была суббота, было открытие охоты. Герасим подготовился с вечера: набил патроны, зарядил их «четверкой» — самой универсальной дробью, снял с гвоздя ружье, дунул в стволы, щелкнул курками, нацелился в стену. Все это он проделал почти машинально, потому что так было уже много-много раз, каждый год, перед каждой охотой осенью и весной.

А утром, уходя в лес, ружье не взял. Зинаида кухарничала у печки, гремела противнями, возмущалась:

— Делов дома спасу нету, а он воздухом идет дышать! Дробовки и той не берет. Че без дробовки-то?

— Капканы же надо проверить, мешать только будет.

Жена удивлялась:

— А ты разве выставил их? Рюкзак-от полон имя. С имя ведь и вернулся вчерась-от.

Герасим вяло врал, вынужден был:

— Выставил, да не все. Все не успел.

— Пирогов хоть возьми, охотничек.

Пироги Герасим взял, а капканы вытряхнул, спрятал на повети в сено, чтоб Зинаида не уличила.

Он пошел к Сване.

С утра немного подморозило, и земля была твердой. Каблуки ударялись о нее, как о деревяшку, не оставляли на ней вмятин. Лишь на желтой прошлогодней траве, забрызганной поверху заледеневшими крохотными каплями инея, оставались от сапогов темные борозды.

В лесу бухнуло несколько дуплетов. Самые азартные ранние местные мужики уже испытали охотничью удачу.

Вдоль озера незадолго до Герасима прошло двое. Один в сапогах примерно такого же, как у него размера. Другой в необычайно больших. Герасим поставил ногу в его след. Сапог «утонул» в нем, просто потерялся: номера на три переплевывает, не меньше. «Кто из наших такие сапожищи напялил? — думал Герасим. — В деревне и мужиков столь крупных нет».

Он знал, что деревенские не тронут Сваню. Лебедя знали все. И все же сегодня день особенный, мало ли кто сорвется, обознается, всяко бывает… Лучше побыть у него, хотя бы с утра.

Он увидел лебедя издалека. Толком, конечно, не разглядел, высмотрел только белое пятно на темно-синей воде полыньи. Но это он, кто еще… Не улетел, значит, еще, не прибился к какой-нибудь стае, здесь Сванька, слава богу, здесь. Можно еще побыть с ним, посидеть рядом да покормить.

Был он уже на подходе, когда хлопнул выстрел. Герасим и не понял сразу где, потому что зашел как раз в вымоину: спереди крохотный обрывчик, справа кусты. Показалось — где-то на угоре в лесу, но совсем близко. Вскочил на обрывчик, сразу и глянул направо, на угор, да что увидишь — лес там, вот и все. По рябчикам, что ли, кто-то саданул? Потом уже посмотрел вперед.

У полыньи, на бережной кромке, стоял какой-то долговязый и толстый мужик, держал ружье и целился куда-то в полынью. Перед ним колотилась в воде большая белая птица.