Я сообщаю зрителям, что с радостью пригласил бы кого-нибудь из них на сцену для осмотра аппаратуры, не будь это сопряжено с огромным риском для жизни. Даю понять, что прежде имели место трагические случаи. Во избежание этого, говорю я, мне пришлось изобрести пару безобидных способов продемонстрировать мощность этого аппарата. Я сыплю щепотку магния на оголенные контакты, и зрителей в первых рядах на мгновение ослепляет ярчайшая белая вспышка! К потолку поднимаются клубы дыма, а я тем временем беру лист бумаги и опускаю его на полускрытую часть аппарата; бумагу тут же охватывает пламя, и дым от нее также устремляется вверх, к колосникам. Гул нарастает. Создается впечатление, что аппарат, словно живое существо, едва сдерживает грозные потаенные силы.

Из левой кулисы появляется моя ассистентка, толкающая перед собой ящик на колесах. Он сколочен из толстых досок, но легко поворачивается вокруг своей оси. Передняя дверца и боковые стенки распахиваются, и все видят, что внутри пусто.

Сделав скорбную мину, я подаю знак ассистентке; она выносит пару огромных коричневых перчаток, которые не отличить от кожаных. Я сую в них руки, девушка подводит меня к помосту и ставит так, чтобы я оказался позади него. Из зала хорошо виден мой торс; все убеждаются, что поблизости нет ни зеркала, ни ширмы. Мои руки в перчатках опускаются на помост, гул становится еще громче, а потом вспыхивает яркий электрический разряд. Я отшатываюсь, будто до смерти напуган.

Ассистентка в ужасе пятится назад. Прерывая свой монолог, я прошу ее в целях безопасности удалиться со сцены. Для виду она упрямится, но потом с явным облегчением убегает за кулисы.

Я приближаюсь к металлическому конусу, берусь за него руками в перчатках и с величайшей осторожностью поворачиваю верхушкой прямо в направлении ящика.

Близится кульминационный момент. Из оркестровой ямы звучит барабанная дробь. Я еще раз опускаю ладони на помост, и от моего прикосновения чудесным образом вспыхивают те лампы, которые дотоле ждали своего часа. Зловещий гул усиливается. Тогда я присаживаюсь на край помоста, поворачиваюсь боком, отрываю ноги от пола и наконец медленно растягиваюсь во весь рост посреди зримого неистовства электрических сил.

Подняв кверху сначала одну руку, затем другую, я плавно стягиваю перчатки. Потом руки опускаются вдоль туловища и свешиваются по бокам помоста. С той стороны, которая обращена к зрительному залу, пальцы словно невзначай попадают в углубление, где только что воспламенилась бумага. Вспыхивает слепящий свет, и тут же все огни вокруг моего помоста гаснут.

В этот миг… я исчезаю.

Тотчас распахиваются дверцы ящика – и за ними обнаруживается ваш покорный слуга, скрючившийся в три погибели.

Я неловко вываливаюсь из открытого ящика прямо на планшет сцены. Под лучами прожекторов мало-помалу прихожу в себя. Встаю, жмурясь от слепящих огней. Смотрю в зрительный зал. Поворачиваюсь к помосту, жестом напоминая публике, где только что находился. Поворачиваюсь к ящику, оставшемуся у меня за спиной, и жестом напоминаю публике, откуда появился.

Раскланиваюсь.

У всех на виду свершилось невероятное. Сила электричества перенесла меня из одного конца сцены в другой. Десять футов сквозь пустоту. А то бывает футов двадцать или даже тридцать – в зависимости от размеров сцены.

Это и есть транспортация человека. Чудо, непостижимость, иллюзия.

На сцене вновь появляется ассистентка. Опираясь на ее руку, я улыбаюсь и снова раскланиваюсь. Занавес опускается под бурю оваций.

Если ничего более я не скажу, все это будет приемлемо. Я больше вмешиваться не стану. А я могу спокойно рассказывать дальше, до самого конца.

Снятая мною квартира в Хорнси (это в северной части Лондона, на расстоянии нескольких миль от Сент-Джонс-Вуд) оставляла желать много лучшего. Я выбрал ее лишь потому, что этот заурядный доходный дом середины нынешнего века располагался в тихом безвестном переулке, и это меня вполне устраивало. Моя квартира была угловой и выходила окнами в небольшой дворик; с общей лестницы в нее вела неприметная дверь третьего этажа.

Не успел я там обосноваться, как пожалел о своем решении. Почти все квартиры (в общей сложности их насчитывалось десять) занимали люди скромного достатка, жившие сообразно своим доходам; у всех были дети; вдобавок по дому то и дело шныряла какая-то прислуга. Мое холостяцкое существование, да еще в такой просторной квартире, возбуждало всеобщее любопытство. Как я ни старался держаться особняком, какие-то соприкосновения были неизбежны, и вскоре я почувствовал, что сделался предметом досужих толков. Поначалу я даже собирался съехать, но успокаивал себя тем, что нашел пристанище для отдыха между выступлениями; да и кто бы мог поручиться, что в другом месте сплетницы оставят меня в покое? Соблюдая вежливый нейтралитет, я приходил и уходил без лишнего шума, чтобы избежать ненужных встреч, но вместе с тем не прятаться от соседей. Они же, по-видимому, вскоре утратили ко мне интерес. Англичане всегда проявляли терпимость к разного рода чудакам, поэтому мои возвращения за полночь, уединенный образ жизни, отсутствие слуг и тайные источники доходов не внушали опасения квартирантам, а потом и вовсе перестали их занимать.

Впрочем, здесь мне еще долго жилось крайне неуютно. Квартира сдавалась без мебели; на первых порах я смог приобрести лишь кое-что из дешевых мелочей, ибо все мои заработки уходили на содержание нашего семейного дома в Сент-Джонс-Вуд. Для обогрева мне служила дровяная печь; поленья приходилось таскать со двора. От топки веяло нестерпимым жаром, однако чуть поодаль никакого тепла не ощущалось вовсе. Ковры если и были, то лучше о них не вспоминать.

Но все же эта квартира служила мне прибежищем, и, бывало, подолгу; волей-неволей нужно было думать о создании хоть какого-то комфорта и сносных условий для отдыха.

Бытовые неудобства, конечно же, отступали по мере того, как росли мои заработки, что позволило обзавестись предметами первой необходимости; но меня по-прежнему угнетало бремя одиночества и разлуки с родными. Ни тогда, ни теперь никто еще не придумал лекарства от тоски. На первых порах, когда вдали от меня оставалась только Сара, я и то не находил себе места, а уж после рождения двойняшек, Грэма и Элены, меня просто снедала тревога, особенно когда кто-нибудь из малышей болел. Я убеждал себя, что моя семья хорошо обеспечена и окружена заботой, что слуги добросовестны и надежны, что в случае болезни мы сможем позволить себе услуги лучших врачей, но это было мне слабым утешением, хотя и придавало некоторую долю уверенности.

Когда я еще только обдумывал «Новое чудо транспортации» и его современную версию, а также свою артистическую карьеру в целом, мне и в голову не приходило, что семейная жизнь может поставить под угрозу все остальное.

Желание бросить эстраду, никогда больше не исполнять этот номер и вообще отказаться от сценической магии посещало меня не раз и не два, причем именно в такие минуты, когда семейный долг, привязанность к милой жене и горячая любовь к детям ощущались наиболее остро.

Бесконечно тоскливые дни, проведенные в этой квартире, а иногда и целые недели театрального межсезонья оставляли мне предостаточно времени для размышлений.

Самое главное – это меня не сломило.

Я выдержал трудности первых лет. Выдержал бремя славы и богатства. Держусь по сей день, хотя от моего знаменитого иллюзиона только и осталось, что неразгаданная тайна.

Впрочем, теперь стало гораздо легче. Приняв на работу Олив Уэнском, я через пару недель случайно узнал, что она снимает комнату в какой-то заштатной привокзальной гостинице – адрес более чем сомнительный. Когда я призвал ее к ответу, она объяснила, что бывший работодатель из Гемпшира обеспечивал ей жилье, которое, естественно, пришлось освободить по расторжении контракта. К этому времени мы с Олив уже привычно пользовались оттоманкой в углу мастерской, и до меня дошло, что мне тоже нелишне было бы предложить ей квартиру.