Сверху на главной тележке у нас была приготовлена белая простыня. Мы несколько раз уже пользовались ею, когда надо было продемонстрировать нейтралитет. Лейтиф попросил передать ее ему. Он поднялся на ноги, разворачивая белое знамя. Никто с баррикады не выстрелил. Меня восхитила его храбрость; будь я на его месте, рискнул бы чьей-нибудь жизнью, но не своей. Когда я в опасности, мое стремление быть честным с самим собой преобладает над всеми остальными эмоциями.

Через несколько секунд Лейтиф велел нам вернуться на дорогу и медленно отходить. Я заставил себя подняться из-за укрытия, которое давала тележка. Наш маленький караван двинулся обратно той же дорогой, что пришел.

Лейтиф стоял между нами и враждебной деревушкой. Он держал простыню вытянутыми руками, словно хотел защитить ею всех нас. Медленно и очень осторожно он стал пятиться, видимо не очень представляя себе, что произойдет, если он повернется к баррикаде спиной и пойдет вместе с нами.

Тележка, возле которой шел я, уже была на повороте дороги, за которым мы были бы вне досягаемости защитников баррикады, когда прозвучал последний выстрел. Те, кто был без тележек, бросились врассыпную по обочинам, остальные потащили поклажу бегом. Мы остановились, лишь когда поворот дороги увел нас с линии огня.

Спустя несколько секунд к нам присоединился Лейтиф. Он был весь в поту. Пуля пробила простыню и задела рукав его куртки. Возле локтя болтался оторванный кусок ткани около десяти сантиметров длиной. Пройди пуля парой сантиметров выше, была бы раздроблена кость руки.

Ночью, когда я уже лежал в спальном мешке, мне пришла в голову мысль, что события прошедшего дня укрепили авторитет Лейтифа. Я радовался, что мои мысли остались при мне, иначе я выглядел бы большим трусом, чем на самом деле. Впервые с тех пор, как Изобель забрали афримы, я ощутил жалость утраты и желание именно ее; меня терзали лживые воспоминания о счастливых днях нашей половой близости.

Во второй половине дня я провел около часа с Салли, пока Изобель ходила в ближайшую деревню, чтобы попытаться добыть еды. Деньги стали главной проблемой – от взятой с собой суммы у нас оставалось не более пары фунтов.

Разговаривая с Салли, я вдруг заметил, что впервые отношусь к ней, как к взрослому человеку. Она не могла знать о чем мы говорили с Изобель, но в ее манере держаться внезапно возросло чувство ответственности. Мне было очень приятно.

Большая часть вечера прошла в молчании; мы с Изобель обменялись всего парой слов. Наступила ночь и мы улеглись в своих палатках, как повелось с самого начала: Изобель и Салли в одной, я в другой.

Я сожалел, что разговор с Изобель не привел к окончательному разрыву. Казалось, мы так ни до чего и не договорились.

Сон не приходил целый час, затем он сморил меня. Почти в тот же момент, по крайней мере мне так показалось, меня разбудила Изобель.

Я протянул руку и прикоснулся к ней; она была нагишом.

– Что…? – заговорил я.

– Шш-ш. Разбудишь Салли.

Она расстегнула молнию моего спального мешка и легла рядом. Я обнял ее – еще полусонный и не думая о том, что произошло между нами днем, – стал ласкать ее тело.

Наши роли в том, чем мы занимались, не очень соответствовали одна другой. Мой разум еще не стряхнул с себя сон, я был не в состоянии сосредоточиться и достиг оргазма лишь спустя довольно долгое время. Изобель же была ненасытна, какой я никогда не знал ее прежде, шум ее тяжелого дыхания почти оглушал меня. Оргазм у нее наступил дважды; первый привел меня в замешательство своей неистовостью.

Мы несколько минут лежали после этого, не шелохнувшись, затем Изобель что-то пробормотала и попыталась выскользнуть из-под меня. Я повернулся на бок и она стала подниматься. Я попытался удержать ее, обняв за плечи. Она ничего не сказала, но поднялась на корточки и выбралась из палатки. Я лежал на спине, нежась в тепле, оставленном нашими телами, и незаметно снова уснул.

Утром мы с Салли обнаружили, что остались одни.

На следующий день состоялась политическая дискуссия, поводом для которой стал, главным образом, недостаток у нас продуктов питания. После скрупулезной проверки запасов мы установили, что оставшихся продуктов хватит только на два дня. После этого еще неделю мы могли бы продержаться на галетах и шоколаде.

Это был первый случай появления реальной перспективы голода. Она никому не понравилась.

Лейтиф обрисовал открытые для нас альтернативы.

Он сказал, что мы могли бы продолжать действовать, как до сих пор: ходить от деревни к деревне, заниматься бартером, когда возникает необходимость в пополнении запасов пищи, и воровать товары для обмена в брошенных домах и автомобилях, которые попадутся на пути. Он подчеркнул, что активность военных действий возросла и хотя мы в них не ввязываемся, занимаясь бродяжничеством, игнорировать ситуацию не сможем. Люди, продолжавшие жить в городах и поселках, предпринимают соответствующие этой ситуации меры обороны.

Лейтиф вспомнил историю, о которой прежде ничего не говорил. Дело было в поселке на севере страны, который заняла группа негров, заявлявших, что они – подразделение регулярных афримских сил. Хотя чернокожие не создали в поселке настоящий гарнизон и не выглядели подчинявшейся воинской дисциплине частью, подозрений у жителей не возникло. Спустя неделю, когда пришла весть о появлении поблизости частей армии националистов, чернокожие обезумели и перебили несколько сот мирных граждан, прежде чем прибыли националистические силы.

И это, сказал Лейтиф, не единственный случай. Сообщения о подобных преступлениях поступали из всех уголков страны, причем совершались они вооруженными формированиями всех трех конфликтующих сторон. С точки зрения мирных граждан со всеми пришлыми надо обращаться, как с врагами. Такое отношение становится повсеместным, говорил он, поэтому наши попытки вступления в торговые отношения с гражданами населенных пунктов становятся все более опасными.

Другой альтернативой могло бы быть формальное присоединение к той или другой стороне, добровольное поступление на военную службу. Аргументы в пользу такой альтернативы сильны: рационализм нашего существования; тот факт, что все мы отменно здоровые мужчины, годные для несения воинской службы. В сложившейся ситуации эти аргументы произвели на всех нас глубокое впечатление.

Мы могли бы присоединиться к националистам, так называемой «законной» армии, защищавшей политику правительства Трегарта, которая превратилась теперь в политику неприкрытого геноцида. Можно было бы встать на сторону Королевских отступников, белых сторонников афримского дела, которые, хотя и числились официально вне закона и все до единого считались приговоренными к смертной казни, пользовались громадной общественной поддержкой. Если правительство Трегарта падет, либо в результате военной победы над ним, либо дипломатических действий ООН, вероятнее всего именно Отступники возьмут в свои руки или сформируют новый кабинет. Могли бы мы присоединиться и к силам мира Организации объединенных наций, которые формально и не участвовали в конфликте, но фактически вмешивались в него во многих случаях. Либо можно было вступить в союз с внешними участниками происходивших событий, вроде корпуса морской пехоты США (который взял на себя ответственность за гражданскую политику) или теоретически не связанных никакими обязательствами формирований благополучия, которые мало влияли на разжигание войны, если не считать внесения ими дополнительной неразберихи в уже сложившуюся ситуацию.

Третий возможный для нас выбор, говорил Лейтиф, – подчиниться какой-нибудь гражданской благотворительной организации и постепенно возвратиться к псевдо-легальному статусу. Хотя этот путь в идеале был наиболее привлекательной альтернативой, возникало сомнение, найдутся ли беженцы, которые действительно готовы пойти по нему. Пока не утихнет военное противостояние, а усилия общественности не ликвидируют истоки возмущения афримов, искать прибежища в такой организации рискованно. В любом случае это прежде всего означало бы, что нам придется жить под властью правительства Трегарта, которое и втянуло нас в этот кризис.