— Прежде всего, дорогая баронесса, — ответил барон, — бедняга Руссе умер так поздно, как только мог, — ведь ему было восемьдесят два года, и в течение тех тридцати или сорока лет, пока он распоряжался моими делами и моим домом, все было в наилучшем порядке. Это был просто клад, и я не могу не сожалеть о нем. Посмотрите, в каком отличном состоянии он оставил нашу усадьбу и как заботился о ее благоустройстве.

— Мне это безразлично, — сказала баронесса. — Я не знала его и не могу разделить ваши сожаления. К тому же, барон, вы все преувеличиваете. Моя горничная, побеседовав со здешними слугами, рассказала мне, что старик был скуп, как Гарпагон[2], и что он давно уже выжил из ума.

— Ну, разумеется, с возрастом его умственные способности ослабли, но на делах это совсем не отразилось, а что до его бережливости, то я никак не могу на нее пожаловаться, раз она пошла мне на пользу.

— Хорошо, я уступаю вам вашего Руссе, раз уж он умер, — сказала баронесса, — но ни за что не прощу вам Бюиссона. Я не знаю ни того, ни другого, но на этого сержусь еще больше за его дерзость — за то, что его все еще нет. Право, барон, только вы способны нанимать таких слуг — они словно бы ждут, чтобы их пригласили явиться к вам в дом. Какой-то господин Бюиссон водит вас за нос и никак не может взяться за дело, а стало быть, и кончить его! Итак, друг мой, я объявляю, что, если ваш господин Бюиссон не будет здесь завтра — а он, видно, и не собирается быть здесь, — я уезжаю, и как вам будет угодно: хотите — поезжайте со мной, хотите — оставайтесь.

— Потерпите, моя дорогая! Вы, право, сведете меня с ума! — вскричал барон. — Бюиссон будет здесь завтра утром, а возможно, даже сегодня вечером. Сегодня я получил от него письмо, и он сообщает об этом. Черт возьми! Деловой человек — не лакей. Раз он еще не вступил в должность, ему нельзя приказывать.

— Надо было написать ему, что он обязан либо согласиться, либо отказаться…

— Боже сохрани! У этого человека отличные рекомендации, и в своей сфере он так же незаменим, как бедняга Руссе.

— Только бы он не был таким же полоумным! — с досадой ответила баронесса, — Мне кажется, вы поклялись брать их всех из домов для умалишенных!

Не в силах сдержаться, барон нетерпеливо пожал плечами и, так как все уже вставали из-за стола, приказал лакею:

— Лапьер, передайте привратнику, чтобы он не ложился спать до полуночи. Господин Бюиссон, наш новый управляющий, едет верхом и может добраться сюда поздно вечером.

— Да, да, господин барон, — ответил Лапьер, — я позабочусь об этом сам. Апартаменты покойного господина Руссе вполне готовы к приему господина Бюиссона.

Тут мы перешли в гостиную, и ни о Бюиссоне, ни о Руссе речи больше не было. Г-жа баронесса соблаговолила вспомнить о моем присутствии, и меня попросили почитать стихи. Я предложил прочесть пьесу барона, но баронесса ответила, что слышала ее десять раз, знает наизусть и предпочитает Корнеля или Расина. Чтобы отплатить ей за легкое важничанье, я настаивал на пьесе г-на барона. Ей пришлось уступить, и было решено, что я прочитаю лучшие куски из этой пьесы. Ох, что это были за лучшие куски! После чего выбор был предоставлен мне.

Я заметил, что барон очень устал и что ему понадобилась вся любовь к собственному детищу, чтобы не уснуть до конца чтения. А потом я совершенно усыпил его, монотонно декламируя тяжеловесные тирады наших старинных авторов. Я напыщенно скандировал Прадона, Мере, Кампистрона[3], и в конце концов он громко захрапел. Хозяйка зевала, она находила, что я холоден; моя манера чтения и выбор стихов создали у нее мнение, что я плох как актер, да к тому же и безвкусен. Она сочла за лучшее высмеять сонливость своего мужа. Он обиделся и ушел спать, оставив меня с женой и с некой компаньонкой, которая занималась шитьем где-то в уголке гостиной и после его ухода немедленно исчезла; возможно, ее тоже усыпил мой голос, а возможно, что ей, с одной стороны, было приказано не покидать свою хозяйку, а с другой — уйти, как только уйдет хозяин.

И вот, наконец, я остаюсь наедине с молоденькой баронессой, которая, по-видимому, снизошла до этого либо от скуки, либо из простого любопытства. Я немедленно меняю выражение лица, манеры, голос и темы разговора. Из посредственного провинциального комедианта я вновь превращаюсь в того актера, которого вы знаете и каким я уже был в то время. Оставив в покое роли Агамемнона и Августа[4], я берусь за роли молодых и полных страсти героев. Я — Сид у ног Химены[5], Тит, томящийся по Беренике[6]; потом, убедившись, что баронесса отлично владеет итальянским, я по ее просьбе импровизирую сцену на итальянский манер. Чувства молодой владелицы замка уже затронуты, я предстал перед ней в новом свете. Голубые глаза ее пролили несколько притворных слезинок, грудь вздымалась от притворных вздохов, но взор ее горел и рука была горяча — я заметил это, потому что, сделав удачный жест, ухитрился прикоснуться к ней. Когда она спросила меня, каким образом в итальянских пьесах диалог льется у актеров так свободно, что публике кажется, будто она слышит настоящую, выученную наизусть пьесу, я сумел искусно ответить, что это зависит не столько от содержания; пьесы, сколько от партнера, который подает нам реплику, и что тот или иной партнер может сделать нашу речь яркой, благодаря его пламенным взорам или благодаря тому вдохновению, которое передается от него к нам. К примеру, сказал я ей, в любовной сцене может случиться так, что вы естественно выражаете чувство, которое вам внушает ваша партнерша. Подобные вещи бывали, и я уверен, что в некоторых пьесах достиг бы совершенства, будь у меня перед глазами идеальное существо, какое я себе воображал, вникая в роль.

Баронесса задумалась.

— Мне бы хотелось, — сказала она, — увидеть и услышать вас в одну из таких минут вдохновения. У итальянцев мне приходилось видеть только фарсы.

— Что ж, сударыня, — ответил я, — от вас одной зависит разработать тему серьезного содержания.

— То есть как это? — произнесла она, искусно изображая наивность.

— Будьте так добры и на минутку вообразите себя на сцене. Скажем, я Ленваль или Валер и влюблен в Целианту или в Хлою. В своем монологе я сетую на суровость своей партнерши. Благоволите обратить внимание — я начинаю. Вполне возможно, я буду чуть холоден, чуть смущен, но благоволите подняться с места и встать у меня за спиной, словно вы заподозрили тайну моей страсти. Я увижу вас в зеркале, и ваш взгляд удостоит ободрить меня. Однако, повинуясь тексту роли, я буду настолько благоразумен, что не замечу вас, и у меня останется так мало надежды, что я выну шпагу с намерением пронзить себе грудь. Вы остановите меня и скажете: «Люблю тебя…»

— Вот как? Я скажу вам это?

— Да, сударыня, это нетрудно запомнить. Но будьте добры сказать мне эти слова достаточно горячо, чтобы создать иллюзию. Тут я брошусь к вашим ногам и выражу всю свою признательность. Я убежден, что тогда я найду самые пылкие выражения и что моя игра будет так похожа на правду, что вы обманетесь и сами.

— Ну что ж! Мне любопытно взглянуть на это, — сказала баронесса, — и я попробую принять участие в нашем диалоге. Итак, начинайте, я встаю за вашей спиной и смотрю на вас.

— О нет, сударыня, не так! Надо немного притвориться, в вашу пантомиму надо внести хоть немного нежности!

— Но сначала должны заговорить вы! Не могу же я знать, что вы любите меня, пока вы мне этого не сказали.

— О Аминта! — вскричал я. (Я слышал, как ее назвал так барон.)

Несколько минут я разливался в потоке пламенных речей, потом сделал вид, что пронзаю себе грудь, и моя принцесса остановила меня, воскликнув «Люблю тебя!» с гораздо большим пылом, нежели я мог надеяться. Тем не менее я попенял ей на то, что интонация у нее слишком суха, и заставил несколько раз повторить фразу, особенно настаивая, чтобы она держала мои руки, мешая мне убить себя. Не знаю, что это было — театральный инстинкт или истинное волнение, но она так хорошо справилась со своей ролью, что воображение мое разгорелось. Я упал на колени и, осыпая страстными поцелуями ее руки, наговорил ей таких вещей, что она, кажется, забыла, что это игра; мне и самому очень хотелось забыть об этом, и я настолько осмелел, что начал было говорить от собственного лица, как вдруг в пылу декламации и пантомимы заметил, что в гостиной появилось новое лицо, что мы уже не одни. Я вскочил, чтобы скрыть свое смятение, и баронесса, которая обернулась, желая понять причину происшедшей во мне перемены, испуганно вскрикнула. Но как мы были поражены, когда увидели, что пришелец не барон, не дуэнья, и вообще не из здешней прислуги, а какой-то чужой человек, незнакомый не только мне, но и баронессе.