— Саранец снова с Зинкой снюхался, — вдруг заговорил Фролов. — Иначе чего бы ему до крестной чуть ли не каждый день мотаться? Надо бы Валентине за одно место его привязать.

— У Сашки тоже есть ружье? — спросил Плетнев у Марьяны.

За нее ответил Фролов:

— А как же — они тут все при огнестрельном оружии. Прямо как на заставе. А Сашка осенью на кабана ходил. Старый Саранец сам из свинца пули катает — об чугунную сковородку. Говорит, лучше покупных срабатывают. Вот ушлый какой, полицай…

Марьяна повернулась к Плетневу вполоборота, спросила тихо, как бы приличия ради:

— У вас какое-то срочное дело в райцентре?

— Нужно повидать Ермакова. Все в связи с тем же делом.

— Но ведь оно, насколько мне известно, закрыто, — как-то уж слишком равнодушно сказала Марьяна. — Я поняла так из разговора со следователем. Пусть мертвые спокойно лежат в могиле.

— Ну да, а на живых пусть наезжают моторками, травят их цепными собаками, вламываются среди ночи в их дома! — с неожиданной горячностью возразил Плетнев. — И делают все это от имени моего безответного брата. Если вам безразлично, какая память останется о Михаиле, то мне… — Он осекся, заметив, как вдруг потускнело лицо Марьяны. — Простите. Вы тут ни при чем. Вам спасибо за хлопоты, за любовь… к Михаилу.

— А Сашка Саранцев позавчерашней ночью опять у Зинки был, — бубнил за их спинами Шурка. — Я встретил его, когда на дежурство шел. На ногах едва стоит, а сам еще грозится. Ну, я его послал к такой-то матери на быстром катере.

«Что-то здесь не сходится, — думал Плетнев об обнаруженном на дне ружье. — Со слов Лизы, Михаил приходил за своей двустволкой за десять минут до выстрела, потом пошел к Саранцевым, где провел ночь. На другой день доехал с Марьяной на моторке до нефтебазы. Даниловна видела, как он в моторку садился. Она бы наверняка сказала, была ли при нем двустволка. Глаз у нее острый, если она что-то рассказывает, то обстоятельно, не упуская ни одной детали. Потом Михаил спал пьяный возле яра, неподалеку от дома Фролова, как тот говорит. Может, там и свалился? Ну да, берег там крутой, высокий. И течение очень сильное. Двустволку нашли возле нефтебазы. Это совсем рядом с домом Фролова».

— Михаил с ружьем был, когда вы его на моторке подвозили? — спросил Плетнев у Марьяны.

Она скользнула по нему растерянным взглядом.

— Он ко мне без двустволки пришел, — отозвался с заднего сиденья Фролов. — Я хорошо это помню.

— Он мог ее в кустах спрятать, на берегу, — тихо сказала Марьяна.

— Значит, при нем была?

— Не помню…

«Странно, что не помнит, — подумал Плетнев. — И пуля почему-то нашлась сразу после того таинственного ночного визита. Хотя, я помню, Георгий Кузьмич и его коллега обследовали комнату самым тщательным образом. Сперва Саранцев выловил возле острова тело Михаила, потом нашлась пуля, а теперь и ружье. Странно…»

— Ну вот, постепенно и складывается узор, — рассуждал Георгий Кузьмич, расхаживая по маленькой веранде своего дома. — Что называется, камешек к камешку. Как в детской мозаике. Ребенок долго возится, пытаясь выложить узор из груды разноцветных треугольничков, а взрослый возьми и вмешайся нетерпеливой рукой… — Ермаков взял со стола лежавшую на клеенке пулю. — Двенадцатый калибр. И двустволка того же калибра. Разумеется, мы пошлем все это хозяйство на экспертизу в город, хотя я почти уверен, что пуля вылетела именно из этого ружья. Так вы говорите, кто-то ходил по дому Царьковых ночью, потом тарахтела моторка, а утром вы заметили на порожке следы резиновых сапог. — Ермаков присел на корточки и старательно ввинтил окурок в кадку с фикусом. — Пока жена не видит. А ему удобрение хорошее. А то чахнет что-то, несмотря на заботы моей благоверной.

— Разумеется, мне неприятно чернить человека, скорее всего безвинного, — собравшись с духом, заговорил Плетнев, — и тем не менее поведение Саранцева вызывает у меня если не подозрение, то, скажем, некоторое удивление.

— Вот как?

— Во-первых, он с самого понедельника запил-загулял. Жена Чебакову жаловалась, что не просыхает. Фролов рассказывал, будто Сашка повадился по ночам к своей бывшей зазнобе Зинке Комаровой. А днем на острове пропадает — завгар его от машины отстранил, в механики разжаловал, а он взял и уволился. И моторка у него есть, и от его резиновых сапог следы точно такие, как на порожке были. Я сегодня внимательно их разглядел. Мотивы у него тоже, мне кажется, имеются. Вы, должно быть, знаете, что он был влюблен в Елизавету Васильевну, а она его чувств не разделила.

Теперь все эти доводы, спрессованные в обвинение, показались Плетневу неубедительными и наивными. Он даже пожалел, что поделился ими с Ермаковым.

Георгий Кузьмич коротко кивнул.

— Мы здесь друг про друга много чего знаем. Таковы особенности сельского быта. Но в последнее время, Сергей Михалыч, я все больше и больше убеждаюсь в том, что много и не знаем. Так вы говорите, Саранцев…

— Я могу и ошибаться. Так сказать, еще одну шишку на бедного Макара свалить.

— Ладно. Я сам с этим вашим Макаром побеседую. Завтра утром. В официальной обстановке. Надеюсь, за ночь он никуда не денется. — Георгий Кузьмич улыбнулся, обошел вокруг стола и остановился возле Плетнева. — А вообще-то нужно опросить всех, живущих возле нефтебазы. Самым доскональным образом. Кстати, о докторской моторке. Ведь так и не нашлась, можете себе представить? Чудится мне тут подвох. Что называется, кража с подвохом.

Проезжая мимо больницы, Плетнев подумал, что ему не мешало бы навестить Ларису Фоминичну. Все-таки первая учительница, да и Лиза наверняка обрадуется, когда он расскажет ей, что был у ее матери. К тому же Лариса Фоминична может помочь ему ответить на вопрос: виновен ли Михаил.

Лариса Фоминична сидела на койке возле окна. Кроме нее, в палате лежала старушка со сломанным бедром и девочка лет двенадцати, похожая в своих бинтах на большой белый кокон.

— Вам Лиза привет прислала.

Плетнев пожал сухую прохладную руку Царьковой.

— Спасибо, Сережа. Присаживайтесь. — Она кивнула на табуретку возле окна. — Я вам очень рада.

— Вас вот-вот выпишут. Я вижу, дело на поправку идет, — сказал Плетнев дежурную фразу больничного посетителя.

— А мне и тут неплохо. Соседи спокойные, не тревожат. Я сама встаю, даже по коридору гуляю.

Плетнев опустился на табуретку. Ответ Царьковой его удивил.

— Похоронили Михаила? Нехорошо он умер. Очень нехорошо.

Она смотрела на него все так же прямо и чуть строго, как и тридцать лет назад, и он невольно отвел глаза.

— Думаю, Лариса Фоминична, вы не верите в то, что в вас стрелял мой брат, — сказал Плетнев.

Она поморщилась, точно от боли, положила здоровую руку на забинтованное плечо.

— Мы же решили это дело прекратить. Тем более теперь. Я и следователю так сказала.

— Выходит, вы подозреваете моего брата.

Плетнев облокотился о подоконник, снова ощутив в груди противную сосущую боль. Брат утонул, и теперь ему ничего не угрожает — недосягаем он для земных законов. Но вот памяти о нем — его памяти о нем — угрожает многое. Он должен, должен убедиться в том, что брат невиновен.

— Лариса Фоминична, голубушка, вы наверняка понимаете, что теперь, когда Михаила уже нет в живых, у нас с вами есть моральные обязательства не позволить очернить память об умершем. Не мне вам это говорить.

Царькова снова поморщилась, поправила повязку на плече.

— Помимо этого, Сережа, у нас есть еще и моральные обязательства перед живыми.

— Я полагаю, с тех пор прошло столько лет, что давние раны успели затянуться.

— Вы ошибаетесь, Сережа, если считаете, что время лечит все душевные раны.

— Но я знаю, как Михаил относился к Марьяне. Мне кажется, он сохранил любовь к ней до последнего дня. Наверное, ей тоже небезразлично, какая о нем останется память.

— Марьяну сам черт не поймет.

Плетнев в изумлении смотрел на свою первую учительницу.