— Фу, пустомеля.

Эту бабушкину фразу я услыхала уже со ступенек веранды, ведущих в сад. Я упала на траву возле бетонного фонтанчика. За те две недели, что дедушка Егор прожил с нами, я, кажется, выучила наизусть все его шутки и прибаутки, но все равно каждый раз хохотала от души. Вскоре появилась Марго. По ее нарумяненным щекам текли слезы.

— Ой, не могу! Ну и чудила, этот дядя Егор…

Мы постояли немного. Над нами безоблачно голубело небо, а в воздухе еще пахло ночной фиалкой. Я случайно повернула голову и увидела в окне второго этажа общаги что-то белое волнующе знакомых очертаний.

— Марго, глянь-ка туда. Что это?

— Жопа, — констатировала Марго. — Обыкновенная голая жопа. — Она перестала улыбаться, взяла меня за руку и потянула в дом.

— Марго, а ты уверена, что это…

— Пошли. Бабушке ничего не говори. Да и матери, думаю, не стоит. — Она метнула взгляд в сторону общежития. — Ублюдки. Шизики. Бородавки одноклеточные. Как же я ненавижу эту вонючую дыру.

— Привет прекрасной сеньорите. — Славка с порога швырнул в меня букетом мокрых гладиолусов. — Оставайся на месте. Я должен запечатлеть навсегда этот волнующий момент. — Он долго мостился на полу, выбирая нужный ракурс. — Отлично. Великолепно. Выше всяких похвал, — сопровождал он репликами каждый щелчок фотоаппарата. — На сеньорите роскошное платье. Хотел бы я знать имя кутюрье, создавшего этот шедевр, и от души пожать его благородную руку.

В тот день мне исполнилось шестнадцать. Платье, в котором запечатлел меня на пленку Славка, было совместным творением Марго и бабушки при самом непосредственном участии мамы, которая подарила мне этот тончайший китайский крепдешин и принесла чехословацкий журнал мод, откуда я и выбрала фасон. Бабушка кроила и шила, Марго обметывала швы. Она мне и прическу сделала — ниспадающие на плечи блестящие локоны, собранные на затылке большой перламутровой заколкой.

Дедушка Егор украсил веранду, на которой накрыли праздничный стол, гирляндой разноцветных лампочек. Фонарики под сенью виноградных листьев, пальма, обвитая гирляндой… Получилось очень здорово.

Дни рождения мы всегда отмечали в тесном семейном кругу. Славка не в счет — Славка, сколько я помню, всегда был полноправным членом нашей семьи.

— В дом не должны приходить посторонние люди, — говорила бабушка. — Увидят, какие мы дружные, и еще чего доброго сглазят. Сглазили же Петечку.

Петечка — мой родной дедушка, Петр Михайлович Ветлугин. Он умер семь лет назад от какой-то загадочной болезни. Это случилось ровно через неделю после его шестидесятилетнего юбилея, отмеченного пышным многолюдным застольем. С тех пор шумные сборища в нашем доме под негласным запретом.

— Как в Акапулько, — сказал Славка, восхищенно замерев на пороге погруженной в таинственный полумрак веранды.

— Сейчас пустим фонтан. Расступись, тьма, воссияй, свет! — воскликнул дедушка Егор.

Провод, который он протянул по веткам деревьев к бетонному фонтанчику, прежде чем снабдить током электрическую лампочку, загерметизированную от влаги в трехлитровом баллоне, рассыпал целый фейерверк голубых искр.

— Дом спалишь, Егор! — испуганно воскликнула бабушка.

Наконец лампочка вспыхнула, фонтан, фыркнув несколько раз, послал в воздух слабую струйку желтоватой воды. Летом в нашем городе всегда плохой напор.

— Музыки не хватает. — Это сказала Марго. — Сейчас что-нибудь соображу.

Я знала, Марго поставит пластинку с записью «АББЫ» — последнее время все в нашем доме помешались на этой «АББЕ». Все, кроме меня. Дело в том, что я не люблю женские голоса. О любви, уверена, должны петь только мужчины. Я же могу слушать только песни о любви.

— Нет, сеньорита, так не пойдет. Вы должны сесть в кресло во главе стола, а я примощусь сбоку и буду наливать в ваш бокал напитки, чистить для вас фрукты и любоваться загадочным мерцанием ваших прекрасных глаз. — Славка уже успел посадить на свои узкие белые джинсы большое пятно. Джинсы ему коротки и явно жмут во всех местах, зато это настоящие американские джинсы, о чем свидетельствует звездно-полосатый флаг чуть повыше левой ягодицы. — Сеньорита позволит пригласить на танец?

Выходя из-за стола, я случайно поймала на себе мамин взгляд. В нем была тревога. Я знала, мама как огня боится той минуты, когда я влюблюсь. Мне, между прочим, уже пора было влюбиться. Но не в Славку же? Господи, да ведь мы, можно сказать, вместе выросли.

Я улыбнулась, кладя руку на высокое, еще по-мальчишески угловатое Славкино плечо.

— Это про тебя песня, — сказал он, наклонившись к моему уху. — Танцующая королева. Темноволосая, хрупкая, шестнадцатилетняя.

— В песне ей семнадцать.

— Ты уверена?

Славка ни бельмеса не смыслил в английском, хотя обожал блеснуть перед кем-нибудь наивным шикарным иностранным словечком. Он пополнял свой словарный запас с моей помощью — я писала ему на бумажке английские слова русскими буквами, а он потом повторял их перед зеркалом, смешно гримасничая.

Взрослые не спускали с нас глаз. Я ненавидела, когда они на меня так смотрели. Знаю, они считали, что во мне уже просыпается женщина, и это вызывало в них тревогу. Я не возражала против происходивших во мне превращений, но только мать и бабушка вкладывали в это понятие совсем другой, чуждый мне, смысл.

— Поедем ночью кататься? — прошептала я Славке на ухо, стараясь не шевелить губами.

— Что?

— Когда они угомонятся, я буду ждать тебя на пустыре. Как обычно.

— Может, сегодня не стоит? — Славка смотрел на меня с испугом.

— Что, кишка тонка? Тогда я попрошу Валерку.

Я бы никогда не попросила Валерку покатать меня на своем мотоцикле, а тем более ночью, но Славка об этом не догадывался.

— Прекрасная сеньорита, сегодня такой знаменательный день в вашей жизни…

— Так мы едем или нет? Может, у тебя нету бензина?

— Росинант наелся отборного овса и с нетерпением бьет в конюшне копытом.

— Тогда встретимся в двенадцать на пустыре. И советую сменить гардероб.

— А, да!.. — Славка выглядел каким-то растерянным, и меня это удивило. Второе лето мы чуть ли не каждую ночь убегали тайком из дома и часа два носились на Славкином мотоцикле. До сих пор никто ни о чем не догадывался, хотя один раз мы чуть было не загремели в милицию. Представляю, что бы было с домашними, если б загремели. — Сеньорита уверена, что желает совершить прогулку по ночному Акапулько и его окрестностям с сеньором?

— Уверена, — нетерпеливо прервала я поток Славкиного словоблудия. — Поедем в степь, и ты дашь мне руль. Я уже преодолела свой идиотский страх.

Песня закончилась, и Славка нехотя отвел меня на место.

Сквозь виноградные листья настойчиво пробивался лунный свет.

«Запомни этот вечер, — услышала я внутренний голос. — И то, как тебе было хорошо…»

Маршрут моего ночного побега пролегал через погреб. Его дверь запирали на ночь изнутри на ржавый засов. Она была справа от веранды, между окон в столовую. В столовой на диване спал дедушка Егор.

Я прокралась босиком на кухню, бесшумно подняла тяжелую крышку ляды. Не дай бог споткнуться обо что-то непредвиденное. Свет зажигать нельзя — окошко погреба как раз под маминой комнатой. У мамы вечная бессонница. Сидит ночами возле окна и смотрит в темноту.

Я благополучно преодолела все преграды. Славка и его Росинант уже ждали меня на пустыре. Белые Славкины джинсы служили мне маяком в ночи.

— Засветимся из-за твоего пижонства, — не выдержала я. — Во всем городе нет таких вторых портков.

Я влезла на заднее сиденье, крепко вцепилась в Славкино горячее туловище. Росинант взревел и встал на дыбки. Под горку мы катились с ветерком, но почти без шума.

— Давай на Берсеньевский шлях, — скомандовала я.

— Сначала съездим в Лоскутную балку.

— Идет, — согласилась я. — Чур, под горку с ветерком.

Славка неопределенно хмыкнул и отпустил тормоз. Мощенная булыжником мостовая летела мне навстречу с первой космической скоростью. Вдруг он выключил фару, и я вскрикнула от неожиданности.