— Его портрет показали по местному телевидению. Надеюсь, он вот-вот отыщется.
— А вы хорошо знаете Завьялова-старшего? — спросила Муся, с неожиданным для себя любопытством.
— Его фамилия Соколов, а не Завьялов. Алексей взял девичью фамилию матери, когда получал паспорт. У него были какие-то трения с отцом. Вы спрашиваете, хорошо ли я знаю Вадима Соколова?
— Нет. Нет. — Она затрясла головой. — Этого не может быть.
— Простите, чего?
Он глянул на нее с изумлением.
Она все продолжала трясти головой. Аржанов остановил машину на обочине и взял Мусю за руку.
— Что-то случилось?
— Я еще не знаю наверняка. Но если это так, как вы только что сказали… Простите, а у вас в городе есть ночной бар? Я должна выпить чего-нибудь покрепче. Так вы говорите, отец Алеши Завьялова — Вадим Соколов? Тот самый человек, который двенадцать с половиной лет назад позвонил в дверь моего дома и сказал: «Мария-Елена, я тебя люблю. И мне от этого очень страшно». Мне тоже страшно. Очень.
Она посмотрела на своего спутника долгим, словно остекленевшим взглядом, и вдруг громко рассмеялась. Вернее, смеялись только ее губы. Лицо сохраняло трагичное выражение.
— Успокойтесь. — Аржанов обнял Мусю за плечи. — Скорее всего это обычное совпадение. Соколов — очень распространенная фамилия. У меня есть еще один друг по фамилии Соколов. Евгений Соколов.
— Вадим Соколов не может быть совпадением. — Муся сказала это громким звенящим шепотом. — В мире существует всего один Вадим Соколов. И его возлюбленная Мария-Елена тоже неповторима. Взгляните вон туда. — Она махнула рукой в сторону пустыря за окном. — Видите, они идут, взявшись за руки? Над ними плывут облака, им кивают головками цветы и травы. Они могли бы вечно вот так идти, но на нашей планете такое понятие, как вечность, не су-щест-ву-ет, ясно? Вон Мария-Елена упала, а Вадим Соколов не заметил этого — пошел дальше, дальше. Теперь она встала, видите? Но ей помог сделать это совершенно чужой человек. Скажите, скажите мне, пожалуйста, ну почему мы живем с теми, кого не любим, и бросаем на дорогое самых любимых?..
— Эй, вставай немедленно! Тот тип из шестой реанимационной пришел в себя и требует, чтоб к нему пришла Мария-Елена. Он так называет мою маму. Он говорит, будто они договорились убежать на край света и даже дальше.
— Развяжи узлы! Конец где-то под кроватью. Скорей же! — Алеша до крови закусил губу, делая бесплодные попытки разорвать веревку, которой его привязали к кровати.
— Я сбегаю за перочинным ножом. Он остался в кармане моей шубы.
— Постой! — Ваня послушно остановился возле двери. — Разбей стакан и перережь веревку осколком. Да поживей поворачивайся!
Когда Алеша наконец освободился от пут, на пороге палаты возникла медсестра.
— Больной Завьялов, немедленно ложитесь! Иначе я вызову санитаров.
— Только попробуй! Я убью тебя насмерть санками. Я знаю, каким переулком ты возвращаешься с работы.
Медсестра изумленно уставилась на мальчика.
— Отпетый хулиган, — прошипела она. — Не зря говорят, что твоя мать шлюха панельная.
Ваня размахнулся левой ногой и ударил медсестру коленкой в живот.
— Бежим! — Он схватил Алешу за руку. — Эта ведьма теперь не скоро очухается.
— Что тут происходит? Куда это вы собрались? Эмилия Григорьевна, что с вами?
Это был главврач. Пока он помогал медсестре прийти в чувство, Алеша с Ваней оказались в больничном коридоре.
— Сюда! — Ваня толкнул дверь. — Вот этот тип! — Он тащил Алешу к высокой койке посередине реанимационной палаты. — Ой, он снова без памяти. А ведь пять минут назад вопил как резаный. Что с тобой? Тебе плохо?
Алеша сел на пол, закрыл лицо обеими руками. Ему показалось, будто его выбросили в неземное пространство, где он находился в состоянии полной невесомости. И не было вокруг ни одного знакомого предмета, понятия, лица. Это было еще хуже, чем если бы вокруг него была пустота.
— Доктор! — позвал Ваня. — Моему другу плохо. Пожалуйста, идите сюда! Спасите его! Я не хочу, чтобы он умер.
«Я даже не могу ненавидеть его, — работало помимо разума Алешино подсознание. — Ну и что из того, что Марыняша когда-то его любила? Зато сейчас она любит меня. Отец… Когда-то ты перебежал мне дорогу, но теперь это сделаю я, понял? Отец, ты меня слышишь?..»
Угольцев вышел из такси и, бросив на сиденье пятьдесят тысяч, заспешил к подъезду, в который только что вошли Муся и тот мужчина, который встретил ее на вокзале. Угольцев был пьян, но последнее время это состояние стало для него привычным. Алкоголь лишь слегка смягчал острые углы, на которые последнее время он натыкался на каждом шагу. Совсем недавно Угольцев понял, что угол «Муся» был гораздо острее и ранил куда больнее, чем тот, который он называл мысленно «несбывшиеся творческие надежды».
Он поднимался на два лестничных пролета за ними, не скрываясь, но и не афишируя своего присутствия. Дверь, в которую они вошли, оказалась незапертой. Угольцев нажал на нее рукой и очутился в тесной прихожей. За полсекунды до того, как в комнате напротив входа вспыхнул свет, он открыл какую-то узкую дверь возле вешалки и очутился в темном чулане.
— Ты обещал мне коньяку, — долетел до него капризно требовательный голос Муси. — И убери, пожалуйста, руку — я не женщина, а муляж, хоть все и считают меня сексапильной. Она тоже была бесчувственной. Такая прекрасная и такая равнодушная к вашему скотскому полу. Вот это пощечина, да? Какая же ты умница, Мэрилин!
Угольцев слышал, как звякнуло стекло. Через минуту раздался громкий шлепок — судя по всему, Муся заехала по физиономии этому типу. Он невольно ему посочувствовал — у нее была тяжелая рука.
— Вадим остался с этой женщиной, которая теперь лежит на холодном столе в морге. А знаешь, я видела ее вчера. Она была твоей приятельницей, верно? Может даже, ты спал с ней, кто знает? Переспать другой раз легче, чем сказать друг другу «доброе утро» или «спокойной ночи». Она была стопроцентной офицерской женой — по крайней мере, я всегда их представляла именно такими. Деловитая, домовитая, в меру образованная и очень преданная. Между прочим, она вырастила замечательного сына. — Муся пьяно хихикнула. — Нет, я вовсе над ней не насмехаюсь — я ей от души сочувствую. Она вложила в Алешу всю свою душу, она только им и жила последнее время, а он встретил меня и тут же про нее забыл.
Муся громко всхлипнула. Угольцев не разобрал, искренна она или ломает комедию, хоть и очень хорошо ее знал. — Эй, не жмись — еще налей. Сам можешь не пить, это дело вольное. Что, болит щека? Так тебе и надо. А сам, наверное, осуждаешь тех мужиков, кто открыто волочится за чужими юбками. А по мне, уж лучше в открытую, чем тайком, когда не видит жена. Ну да все вы, женатики, любите делать это тайком, когда жены теряют бдительность. Знали бы вы, как я вас за это презираю! Неужели и Алеша будет тайком гулять от меня, когда мы поженимся?.. Или он не такой, как все? Вообще-то мы, наверное, никогда не поженимся — я, как Мэрилин, вряд ли смогу жить в клетке смешных условностей, которые навязывает брак. Помню, еще до того, как я встретила Вадима, я смеялась над всеми женатиками. Мне всегда хотелось мятежного счастья. Знаешь, что это такое? Не знаешь наверняка. Это когда любишь, не думая о завтрашнем дне. Когда всю себя отдаешь сегодня, ничего не оставляя на завтра. А вообще-то это нужно почувствовать самому. Вадим это чувствовал. Только он от меня устал… А потому вернулся к ней. Но зато послал ко мне своего единственного сына. — У Муси уже заплетался язык. — Или же это она послала ко мне Алешу? Ирина Николаевна, дорогая, низкий вам поклон за это.
Угольцев слышал, как громыхнули стулом. Вероятно, Муся изобразила поклон.
— Я погребу вас, как царицу Савскую. Правда, я не знаю, что за почести воздали при погребении царице Савской. Зато я знаю, как хоронили Мэрилин. Женихи бросали своих невест, чтобы взглянуть в последний раз на ту, что вызывала в них такую сильную страсть. И смотрели на нее не сожалеющими, а злорадными глазами. Они представляли, как ее изумительное тело грызут могильные черви, и испытывали ни с чем не сравнимое удовлетворение. Ты тоже испытаешь ни с чем не сравнимое удовлетворение, если тебе доведется увидеть меня в гробу. И Угольцев его испытает. И Старопанцев тоже. Насчет Вадима я не совсем уверена. Как говорится, поживем — увидим. А вот Алеша ляжет рядом со своей Марыняшей, прижмется к ней всем телом, будет целовать ее холодные губы, шептать ей нежные слова. И их, то есть нас, так и похоронят в обнимку. Алешенька, милый, я и там буду тебя любить. Крепко-крепко. Самой первой — юной — любовью. Помнишь, как поется в той старой песне: «Young love is love filled with true emotion, young love is love filled with true devotion» [7], — чисто и звонко пропела Муся.
