Он опять упал на стол и заплакал.
— Ну, приятель, не ожидал я от тебя подобного пассажа. Говоришь, не такая? Пахнет лугом и парным молоком? Да сейчас какую только косметику с парфюмерией не выпускают. От моей супруги то орхидеями благоухает, а то за три версты конским потом разит. А еще она купила один крем из грязи какого-то озера или болота, и когда намажется им, то хоть стой, хоть падай — чучело чучелой. Страшнее той старой негритоски из «Санта-Барбары». А вот и Колька явился. Теперь мы с тобой можем и на боковую. — Роман встал, толкнул ногой дверь. Пол в небольшой комнатке без окон был застлан матрацами. — Падай, метла, и отключай мозги, пока не перегорели. И наше вам с кисточкой на приборе.
Угольцев переживал нелегкие времена. Он ушел из кино, которое, по его мнению, превратилось в старую шлюху, живущую воспоминаниями о былых красоте и успехе. На телевидении он не прижился — здесь рвали подметки наглые беспардонные юнцы без образования и, главное, художественного чутья, смыслом жизни которых были только деньги. Угольцев тоже не любил работать за «спасибо», однако в самом процессе работы не думал о деньгах, ставил во главу угла любовь к искусству, которому привык отдавать талант и силы. Он занялся было съемкой рекламных роликов, даже попытался организовать собственную студию, но его оттеснили крепкими плечами те, кто делал на этом колоссальные деньги.
Угольцев сник, запил, стал потихоньку распродавать свою уникальную библиотеку, в основном состоящую из раритетов.
Он никогда не терял из виду Мусю, хотя осознал на каком-то этапе их отношений, что ему не вытянуть эту женщину ни морально, ни тем более физически. Поняв, отступился, ушел в тень, хоть и продолжал испытывать к ней сильное и горячее чувство.
Он догадывался, что она имеет в клубе большие деньги — о Старопанцеве шла в Москве молва как о щедром способном предпринимателе, хотя и самодуре. Угольцев несколько раз присутствовал на представлении, но инкогнито, то есть в гриме и парике. Муся была великолепна, правда, она погрубела с тех пор, как они расстались, стала немного вульгарной. Из чего Угольцев сделал вывод — Муся больше не общается с людьми искусства, продолжает выпивать и ведет безалаберный образ жизни. Он несколько раз порывался расспросить ее о житье-бытье, но она, как правило, была либо сонной, либо навеселе.
Решение уехать в N Угольцев принял внезапно — гастрит обострился от беспорядочного питания и частых выпивок, заметно поредела некогда богатая библиотека, наконец он понял, что работу по специальности в столице ему не найти. В кармане было полторы тысячи долларов — загнал золотой портсигар отца. Этой суммы, рассчитывал он, должно было хватить на два-три месяца спокойной провинциальной жизни. В Москве он бы просадил эти деньги недели за три.
Муся уехала ненадолго в N, и это обстоятельство тоже стимулировало его отъезд, поскольку он еще на что-то рассчитывал. Возможно, даже в сексуальном плане — он сам этого не знал. У него уже год с лишним не было постоянной женщины, случайными связями Угольцев всегда брезговал, предпочитая им монашеское целомудрие наедине с рюмкой. Однако же, испробовав это средство в больших дозах, он буквально загибался от жестокой депрессии.
Он позвонил в N, чтоб сообщить о своем приезде. Трубку сняла Муся — почти мгновенно. Сказала прерывающимся от волнения томным полушепотом:
— Да. — После короткой паузы: — Я вас слушаю. Говорите.
Угольцев догадался, что она влюбилась — на дела подобного рода у него было чутье. Он испытал болезненный укол ревности, но сделал все возможное, чтобы не подать вида.
Она встретила его на перроне. Он увидел издалека ее белоснежный меховой капор, плывущий в плотном окружении унылых чужих физиономий. Она озиралась по сторонам и как-то жалко улыбалась. У него создалось впечатление, будто Муся собирает крупицы каких-то воспоминаний и складывает их в копилку своей памяти. Из чего он сделал вывод, что с вокзалом в N, в частности с перроном, у нее связано что-то незабываемое.
— Я рада, что ты приехал, — сказала она, привстала и чмокнула его в щеку. — Здесь так скучно, и время тянется ужасно долго. — Она подавила вздох. — У Ваньки насморк, и я побоялась взять его с собой, хоть он и очень просился. Ты надолго?
— Да. Не исключено, что пущу здесь корни.
— Шутишь. Ты и провинция. Это как… шоколад с баклажанной икрой.
Она вяло улыбнулась собственному каламбуру, вздохнула, теперь уже не пытаясь скрывать от него свою печаль.
— Что-то случилось? — осторожно поинтересовался он.
— Да нет, ничего особенного.
— А не особенного?
— И не особенного тоже, — не сразу ответила она. — Во всем виновата ностальгия. Представляешь, я даже не подозревала, что подвержена этой дурацкой старомодной болезни.
— Вся провинция заражена ею. — Угольцев сжал Мусин локоть, с удовольствием вдохнул запах ее духов, хоть он и не был ему знаком. Дело в том, что любые духи и туалетная вода моментально меняли свой запах, смешиваясь с ароматом ее кожи, который напоминал свежесрезанную розу в букете полевых цветов. Это сравнение, только что пришедшее ему на ум, отдавало душком провинциальной, но милой его сердцу старины.
— Наверное, ты прав. Да, я на самом деле тебе рада. — Она словно разговаривала сама с собой, и он все больше узнавал в ней прежнюю Мусю. — Анюта считает нас замечательной парой. Она была бы очень рада, если бы мы поженились.
Угольцев глянул на Мусю удивленно и только сейчас обратил внимание на круги под глазами, говорившие о бессонной ночи и злоупотреблении спиртным.
— А ты? Ты тоже хотела бы этого?
— Сама не знаю. Ты порядочный человек, Павел. Ты давно стал мне родным. А кто-нибудь чужой… ну, я не знаю, как он будет относиться к Ваньке, как Ванька к нему отнесется. — Она не отрываясь смотрела себе под ноги и говорила устало, словно через силу. — Я зарабатываю теперь кучу денег. Правда, об этом почти никто не знает — я прикидываюсь чуть ли не нищей. — Она подняла голову, глянула на Угольцева искоса, часто моргнула длинными черно-синими ресницами. — Кто-то вполне может этим воспользоваться. Я такая неосторожная, правда? Мне пришло в голову, что этот человек мог выследить, где я работаю и… Тогда почему, интересно, он не появляется? — Она остановилась, повернулась к Угольцеву всем корпусом. — Павел, я… умру наверное, если и он…
Она побежала по перрону, и Угольцев нагнал ее лишь у входа в вокзал.
После обеда он поднялся в мансарду. Муся стояла у окна, чертя на стекле пальцем какие-то буквы. Она была почти пьяна — они пили за обедом и коньяк, и клюквенный ликер, и наливку домашнего изготовления.
— Уходи. Порок, как выяснилось, обладает притягательной силой. Я полюбила порок. Но родилась я чистой. Если хочешь, спроси у Вадима. С ним я была чистой и красивой не только телом. — Она запрокинула голову и рассмеялась почти вульгарно. — Она тоже была порочной, и мужчины сходили от нее с ума. Но я не хочу, чтоб он клюнул на меня из-за того, что я порочная. Нет, нет. Иногда я ненавижу Мэрилин и очень ее боюсь. Она имела большую власть над мужчинами и была из-за этого очень несчастной. Павел, сделай так, чтобы я была счастливой. Пожалуйста.
Она бросилась к нему, обхватила руками за шею, спрятала на груди лицо. Она делала так когда-то очень давно, когда они еще не были любовниками. В ту пору она, как догадался Угольцев, взывала к его всесилию, требуя, чтоб он нашел Вадима. Кого же теперь она пустила в свое сердце, гадал Угольцев.
— Счастье должно всегда оставаться далеким призраком, — сказал он и погладил ее по волосам. — Помнишь, у Китса: «Наслаждение — в погоне. Не зажать его в ладони»?
— Не помню. Я забыла. Я все начинаю сначала, слышишь? — Муся уперлась ладонями в грудь Угольцева, резко оттолкнулась и чуть не упала. — О, я совсем пьяная.
— Тебе это идет.
— Нет. Это ей идет. Потому что она умерла в тридцать шесть. Я хочу прожить долго-долго. И иметь от него детей. Двоих. Или даже троих. Правда, врачи считают, у меня больше никогда не будет детей. Они ничего не понимают в любви, верно, Павел?
