к незнаемой любви...
У нее,
Олена,
ноги твои!
От восторга рушатся
ложи и галерки.
42
Балерина русская
танцует в Нью-Йорке.
Сколько в ней полета,
буйства в крови!..
У нее,
Олена,
ноги твои!
Не привык я горбиться
гордость уберег.
И меня
горести
не собьют с ног.
Сдюжу несклоненно
в любые бои...
У меня,
Олена,
ноги твои!
43
ШУТЛИВОЕ
Комаров по лысине размазав,
попадая в топи там и сям,
автор нежных дымчатых рассказов
шпарил из двустволки по гусям.
И, грузинским тостам не обучен,
речь свою за водкой и чайком
уснащал великим и могучим
русским нецензурным языком.
В духоте залузганной хибары
он ворчал, мрачнее сатаны,
по ночам — какие суки бабы,
по утрам — какие суки мы.
А когда храпел, ужасно громок,
думал я тихонько про себя:
за него, наверно, тайный гномик
пишет, нежно перышком скрипя.
Но однажды ночью темной-темной
при собачьем лае и дожде
(не скажу, что с радостью огромной)
на зады мы вышли по нужде.
44
Совершая тот обряд законный,
мой товарищ, спрятанный в тени,
вдруг сказал мне с дрожью незнакомой:
«Погляди-ка, светятся они!»
Били прямо в нос навоз и силос.
Было гнусно, сыро и темно.
Ничего как будто не светилось
и светиться не было должно.
Но внезапно я увидел, словно
на минуту раньше был я слеп,
как свежеотесанные бревна
испускали ровный-ровный свет.
И была в них лунная дремота,
запах далей северных лесных
и еще особенное что-то,
выше нас и выше них самих.
А напарник тихо и блаженно
выдохнул из мрака: «Благодать...
Светятся-то, светятся как, Женька!» —
и добавил грустно: «Так их мать!..»
45
МОЯ ГРУППОВЩИНА
Я не имею глупости в излишке
считать борьбою чьи-то там борьбишки,
когда, затеяв серенький разлад,
нахохлившись орлино, воробьишки
вокруг навоза времени галдят.
Их вспышки — это серенькие вспышки.
И у любого — в сереньком умишке
провинциально серенький разврат.
А ну их всех! Ни дна им, ни покрышки!
Они друг с другом спорят конвульсивно.
Они клюют друг друга агрессивно.
Но чем же отличаются они?
Реакционно — или прогрессивно —
чириканье чириканью сродни.
Они порой в чириканьи басисты.
Они непримиримы, как расисты.
У них свои и сферы и круги.
Но любят кашу с маслом «прогрессисты
как и «прогресса» злостные враги.
46
О, «прогрессистов» светлая идейность!
Пусть завопят, что я их предал, дескать,
я вижу сквозь дешевую их дерзкость,
как, прячась в гимназический жаргон,
позорно затянувшаяся детскость
покрыта подозрительным жирком.
Они, топорщась, восстают сердито.
Они вещают горько и разбито,
но заниматься устроеньем быта
не забывают под трагичность фраз.
И выглядит все это слишком сыто,
а сытая трагедия — есть фарс.
Они влачат интриги, как вериги.
Они пророчат веянья и сдвиги,
но никогда, породою мелки,
привыкнувши в карманах делать фиги,
не вынут из карманов кулаки.
Я в говорильню эту — ни ногою!
Мне есть о чем поговорить с тайгою,
и на меня нисходит благодать
среди людей, в интригах неуклюжих,
чьи руки служат не для фиг досужих,
а чтобы пахнуть медом свежих стружек,
соображать в сетях, моторах, ружьях,
и ватники скидать к ногам подружек,
и пить из алюминиевых кружек,
а если надо — так и в морду дать!
Мне не по нраву в сытой бытовщине —
играющей в идейность хуторщине,
47
Был каждый глаз у Тыко Вылки,
как будто щелка у копилки.
Но он копил, как скряга хмур,
не медь потертую влияний,
а блики северных сияний,
а блестки рыбьих одеяний
и переливы нерпьих шкур.
«Когда вы это все учтете?» —
искусствоведческие тети
внушали ищущим юнцам.
«Из вас художников не выйдет.
Вот он — рисует все, как видит...
К нему на выучку бы вам!»
Ему начальник раймасштаба,
толстяк, грудастый, словно баба,
который был известный гад,
сказал: «Оплатим все по форме...
Отобрази меня на фоне
оленеводческих бригад.
Ты отрази и поголовье,
и лица, полные здоровья,
и трудовой задор, и пыл,
но чтобы все в натуре вышло!» —
«Начальник, я пишу, как вижу...»
И Вылка к делу приступил.
Он, в краски вкладывая нежность,
изобразил оленей, ненцев,
и — будь что будет, все равно! —
50
как завершенье, на картине
с размаху шлепнул посредине
большое грязное пятно!
То был для Вылки очень странный
прием — по сущности абстрактный,
а в то же время сочный, страстный,
реалистический мазок.
Смеялись ненцы и олени,
и лишь начальник в изумленьи,
сочтя все это за глумленье,
никак узнать себя не мог.
И я восславлю Тыко Вылку!
Пускай он ложку или вилку
держать, как надо, не умел —
зато он кисть держал, как надо,
зато себя держал, как надо!
Вот редкость — гордость он имел.
51
ПРОХИНДЕЙ
(Фельетон)
Над рекой Двина, в леске
люди вечером в тоске.
Тут собранья популярны,
а не то что там —
в Москве.
В клубе, жарком, словно баня,
раньше бывшем церковью,
подоконники сгибали
бабы многоцентнерно.
Восседали старики
с хитрецой подзудной,
