Ушла из жизни Эмилия Александровна в конце позапрошлого столетия, оставив владелицей дома свою дочь, Евгению Акимовну Шан-Гирей, которая поначалу жила в нем полновластной хозяйкой, а после революции занимала лишь одну комнату. В XX столетии ее воспринимали как живую связь времен. А после того, как троюродная племянница Лермонтова и последняя представительница рода Шан-Гиреев в 1943 году ушла из жизни, эту связь стал олицетворять сам дом, хранящий память о «верзилинской диагонали».

А теперь – о тех людях, жизни которых наиболее жестко пересекла эта «диагональ».

Они неразрывно связаны между собой, особенно в последние дни жизни Михаила Юрьевича. Тут они неотделимы друг от друга как свет и тень, черное и белое, плюс и минус. Лермонтов и Мартынов. Великий поэт и тот, кто лишил его жизни. Убийца… Наверное, нет в истории российской словесности другой фигуры, на которую обрушилось бы столько гнева и ненависти. Разве что Дантес… Известно, что даже могила Мартынова была разорена, и кости его разбросаны по округе. Правда, сотворили это поселенные после революции в барском имении несмышленыши-беспризорники. Но разве не смахивает их поступок на то, что пишут о Николае Соломоновиче некоторые высококультурные и досточтимые авторы? Ведь с их уст и перьев срывается порою чуть ли не площадная брань в адрес этого человека.

И права на защиту у него нет. «Интерпретация личности Мартынова отечественным литературоведением в сугубо негативном, обличительном свете обрела статус непререкаемой истины, усомниться в которой – значит автоматически обречь себя на заведомое заклание, оказаться в рядах антипатриотов, русофобов, сомнительных личностей, покушающихся на незыблемые святыни». Так совершенно справедливо заметил А. В. Очман, сам получивший язвительный ярлык «мартыновед» – только за то, что в своих работах старался объективно показать личность человека, вышедшего на поединок с поэтом, и сущность конфликта между ними. Именно ему принадлежит важнейший аргумент в оценке личности Мартынова: «Единственное неудобство в этой общепринятой концепции – сам Лермонтов, поставленный в положение более чем странное: отчего его, человека проницательного, принципиального, на дух не переносящего пошлости и фальши, предательства и вероломства, тянуло в течение минимум десяти лет к однокашнику по гвардейской школе… Чутье подвело или Лермонтов по каким-то причинам в упор не хотел воспринимать очевидного? Как можно было водить за нос длительное время умнейшего из русских людей?»

Не будем вслед за автором этих строк анализировать и опровергать весь тот ворох негатива, который содержат как биографические работы, так и беллетристические произведения о Лермонтове. Постараемся извлечь из них лишь то, что необходимо для понимания произошедшего в июльские дни 1841 года. Тут нужно сказать, что, в сравнении со многими другими лицами лермонтовского окружения тех дней, Мартынову очень повезло. Желание уязвить ненавистного убийцу заставляло исследователей как можно глубже, в поисках компрометирующих фактов, вникать во все к нему относящееся.

Благодаря этому в биографии Мартынова практически нет темных мест. Но не стоит углубляться в нее, поскольку она не столь уж выразительна и очень походит на биографии многих его сверстников-офицеров. Гораздо важнее рассмотреть некоторые черты личности Мартынова, а также историю его отношений с Лермонтовым.

Николай Соломонович Мартынов

Т. Райт

Попытку объективно оценить Мартынова предпринял лермонтовед О. Попов в работе «Лермонтов и Мартынов»:

«Н. Мартынову давалась простейшая характеристика: глуп, самолюбив, озлобленный неудачник, графоман, всегда под чьим-либо влиянием…» Но, удивляется Попов: «…какой же он неудачник, если в 25 лет имел чин майора и орден! Напомним, что лермонтовский Максим Максимыч, всю жизнь прослуживший на Кавказе, был лишь штабс-капитаном, сам Лермонтов – поручиком… Мартыновы были богаты и достаточно известны в Москве. О самом Н. Мартынове знавший его декабрист Лорер писал, что он имел блестящее светское образование».

Добавим к этому, что Николай Соломонович был человеком музыкальным, играл на рояле, пел приятным голосом русские песни и романсы. Был начитан и не чужд литературных занятий. Это, впрочем, позволяет разоблачителям именовать его графоманом, на что Попов резонно замечает: «Вряд ли справедливо называть его графоманом. Графоманы пишут постоянно и много, а Мартынов брался за перо редко, и все написанное им поместится в небольшую книжку. Не свидетельствует оно и о глупости автора, хотя и особой глубиной не отличается. Вероятно, писал Мартынов легко, а это создает у пишущего преувеличенное мнение о своих способностях… Желания и умения доводить начатое до конца, стремления к совершенствованию у Мартынова явно не было. Были способности – не было поэтической души. Но самолюбия и самоуверенности – достаточно…»

Тут самое время спросить: а у Лермонтова разве не было в достатке и самолюбия, и самоуверенности? А у других, окружавших его в Пятигорске, – тех же Арнольди, Тирана, Льва Пушкина, Дмитриевского? Несомненно, что каждый из них был и самолюбив, и достаточно высокого мнения о своей персоне. Но почему-то никого из них не записывают в потенциальные убийцы!

Показательно и прозвище, данное Мартынову в юнкерской школе – homme feroce, «свирепый человек». Но рассказ его однокашника Александра Тирана об эпизодах, с этим прозвищем связанных, говорит отнюдь не о свирепости, а, скорее, о простодушном стремлении быть «не хуже других».

Наверное, не столь уж великим грехом было и преувеличенное внимание Мартынова к своей внешности – мало ли встречалось подобных франтов среди столичных гвардейцев? Да и не только среди них. Думается, тут имеет место некий «эффект обратного результата». Зная, что ссору вызвала шутка Лермонтова по поводу внешности приятеля, современники и последующие авторы стали обращать на его франтовство особое внимание, добавляя это качество Мартынова к другим отрицательным чертам, во многом придуманным ими самими же, таким как тупость, мелочность, злобность и т. д. Нет, если уж искать истинную причину ссоры, то не столько в свойствах личности Мартынова, сколько в тонкостях его взаимоотношений с Лермонтовым.

Они между тем начались более чем за десять лет до пятигорской встречи. Три лета подряд юный Мишель отдыхал в усадьбе своих родственников – Середникове, рядом с которым находилось имение Мартыновых. Факт знакомства с этой семьей подтверждает стихотворение, посвященное старшей сестре Николая Соломоновича. Невозможно предположить, что, интересуясь барышнями Мартыновыми, Лермонтов не замечал их брата, который был всего на год моложе его самого. Так что в юнкерской школе произошло не знакомство, как обычно считают, а его дальнейшее развитие. Предполагают, например, что однажды Мартынов, рискуя подвергнуться строгому взысканию, оставил дежурство по эскадрону, чтобы навестить в госпитале Лермонтова, упавшего с лошади и повредившего ногу. Однокашники отмечают их дружеское соперничество в силе, ловкости, а также… в сочинительстве. Оба сотрудничали в школьном рукописном журнале, причем если Лермонтов помещал там стихи, то Мартынов – прозу.

Лейб-гвардейская служба в столице отдалила приятелей – разные полки, разная их дислокация, разный круг светских знакомств. Свел их Кавказ, на который оба попали в 1837 году: Мартынов – добровольно, Лермонтов – в ссылку. Еще по дороге туда, остановившись на две недели в Москве, они встречались почти ежедневно – завтракали у «Яра», посещали балы, ездили на пикники и загородные прогулки. Никаких конфликтов не было и в помине.

Повоевать вместе в том году не довелось – встреча произошла лишь осенью, в укреплении Ольгинском, куда Мартынов прибыл после участия в военной экспедиции, а Лермонтов – закончив лечение на Водах. К этому времени относится эпизод с письмами, которые Лермонтов взялся передать Мартынову от его родных из Пятигорска. Пропажу их вместе с украденными вещами впоследствии пытались объяснить тем, что Лермонтов якобы вскрыл и прочитал их, что выдавалось за истинную причину ссоры. Но все разговоры об этом возникли уже после дуэли. А тогда, на Кавказе, никаких конфликтов по этому поводу между приятелями не возникало, и добрые отношения их продолжались еще четыре года.