— Я просто хорошо разбираюсь в людях, — сообщила она Джимми чуть более взволнованно, чем ей хотелось бы.
— Вряд ли, — ответил он, ставя себе на поднос тарелку с буррито, — иначе ты не стала бы со мной разговаривать.
Вместо того чтобы усесться за уроки после школы, Стелла вознамерилась найти в Кейк-хаусе ответы на некоторые вопросы. Бабушка была занята мульчированием почвы, что давало Стелле свободу обыскать дом. Она погрохотала в кладовой, исследовала содержимое комодов, порылась в передней в битком набитом шкафу, куда складывались старые плащи и сапоги. Прошло несколько часов, а Стелла так и не нашла ничего стоящего. Вернее, не нашла до тех пор, пока не добралась до гостиной. В этой комнате было столько пыли, что она кружила маленькими торнадо в лучах света, просочившихся сквозь зеленоватые окна. Стелла прошла в угол, где висели книжные полки. Любая библиотека была бы рада выставить на всеобщее обозрение подобные издания, но никто эти книги не открывал сто лет, кожаные переплеты потрескались, золотые буквы стерлись, от хрупких страниц несло плесенью.
Стелла провела пальцами по корешкам, затем сняла с полки старую морскую раковину и поднесла к уху. Ни звука. Никакого морского шума. Только паутина с несколькими дохлыми мухами внутри. Она вернула раковину на место и подошла к шкафу, завешенному тканью, что стоял справа. Вышитая шаль, закрывавшая шкаф, была украшена плакучими ивами и гнездящимися птицами. Все картинки были вышиты черными и коричневыми нитками, а вокруг шел бордюр из красных крестиков (красный цвет символизировал защиту, верность и удачу). Убрав покрывало, Стелла так и замерла на том самом месте, где когда-то стоял ее отец, бесшабашный мальчишка, потрясенный увиденным. Осторожно она расчистила ладошкой кружок на стекле. На желтом куске пергамента стояла дата: 1692. Красивым круглым почерком было выведено: «Сохранено в память о Ребекке Спарроу».
Стелла расчистила участок побольше, потом сняла обвязанный вокруг пояса шерстяной свитер и вытерла все стекло, нимало не беспокоясь о том, что свитер почернеет от грязи. Она увидела наконечники стрел, уложенные в ряд, совсем как в маленьком домике, присланном ей в подарок. Единственная разница была в том, что здесь не хватало десятого наконечника. Но когда-то он тут точно лежал — на атласе до сих пор сохранилась вмятина.
В дальнем углу шкафа Стелла увидела серебряный кружок — старинный компас. В противоположном углу был выставлен тусклый колокольчик, очень похожий на тот, что висел у Стеллы на браслете. Глаза у нее защипало — возможно, от пыли, но скорее всего от вида косы Ребекки Спарроу — черных заплетенных волос с обтрепанной ленточкой. Теперь она поняла, почему эти реликвии хранились за стеклом. Она поняла, почему ее мать убежала из Юнити без оглядки. Дженни не хотела знать того, что случилось; она бы пошла на что угодно, лишь бы держаться подальше от семейной истории. Но Стелла ничего не унаследовала от матери. Дженни годами следила за Элинор из окошка своей спальни, а сама ничего не предпринимала. Стелла, наоборот, сразу прошла в сад, где ее бабушка орудовала граблями, собирая мульчу в высокую кучу.
— Расскажи мне о Ребекке Спарроу, — попросила Стелла.
Элинор даже не взглянула на нее.
— Об этом не может быть и речи. Я не могу этого сделать.
— Не можешь или не хочешь?
Элинор устала от работы граблями и от того, что в доме поселился новый человек. Вместе со Стеллой к ней вернулись все домашние дела, о которых она давным-давно позабыла: пришлось ходить в магазин за продуктами, следить за чистотой простыней и полотенец, разговаривать через силу, когда ей хотелось только тишины и покоя, — все приятные заботы, на которые она не обращала внимания, когда Дженни была маленькой. Разумеется, Дженни не верила в способности Элинор уследить за ребенком, а потому прислала ей по почте список инструкций относительно Стеллы: никакого сахара, никакого телевизора по будням, никаких газет, пока не уладится дело с Уиллом, никаких засиживаний допоздна, никакой жареной пищи и абсолютно, решительно никакой Ребекки Спарроу.
— Я не могу тебе рассказать, потому что твоя мать просила меня этого не делать.
Элинор воспользовалась паузой, чтобы присесть на скамью, присланную в начале месяца от Брока Стюарта. Раньше она даже не подозревала, что на земле найдется хотя бы один человек, знающий, когда у нее день рождения. А тут вдруг как раз в этот день доставили скамью. Она отплатила неблагодарностью: заявила Броку, что скамья — ненужная роскошь. Да что там, стоило ей войти в садовые ворота, и она принималась за работу без передышки. Но с недавнего времени обратила внимание, что скамья вообще-то хорошая, березовая, с красивой резной спинкой. С этого же недавнего времени оказалось, что она нуждается в отдыхе.
— Ну вот еще, — презрительно фыркнула Стелла. — Ей самой было на четыре года больше, чем мне сейчас, когда она убежала, чтобы выйти замуж, а она до сих пор обращается со мной как с ребенком. Я хочу знать семейную историю. Наверное, она боялась правды, зато я не боюсь.
— Разве вас не учат истории в школе? Разве тебе этого мало?
— Колониальный период. Сегодня мы рисовали временную шкалу, строили график путешествия «Мейфлауэр». Я имела в виду совсем другое. Я хочу узнать о Ребекке. — Стелла уселась напротив бабушки, пристроившись на валуне — Расскажи чуть-чуть. Хотя бы открой, какой у нее был дар.
Элинор взглянула в милое личико внучки. Она не могла врать этой девочке, несмотря на все инструкции Дженни.
— Наихудший, какой только бывает. Она не чувствовала боли. И не смей признаться матери, что я тебе об этом рассказала.
— А разве не чувствовать боли — это плохо?
Сумерки сгущались волнами — сначала серыми, потом зеленоватыми, потом чернильно-синими. В тот день на уроке естествознания учитель рассказывал, что небо начинается с поверхности земли, но никто об этом не думает. Для большинства людей это просто обычный воздух. Они даже не замечают, что движутся сквозь небо, как не замечают над своими головами озера из пара. Здесь, в саду, воздух был по-особому влажен и ароматен. Розовые лепестки, залитые водой, плесневеют, листья на стеблях от прямого полива покрываются ложномучнистой росой, поэтому Элинор давным-давно соорудила сложную оросительную систему, при которой озерная вода медленно просачивалась в почву сада. Элинор верила, что ее сад таким прекрасным делала именно озерная вода: лягушачий помет, личинки насекомых, муть с глубины, такой холодной, что розы вздрагивали в самые жаркие августовские дни, источая облака аромата.
— За каждый дар приходится расплачиваться. Разве ты до сих пор в этом не убедилась?
Стелла кивнула:
— Да, мой дар — тяжкая обуза.
— Как это?
Стелла не захотела отвечать, но Элинор настаивала. Ей было любопытно. В общем, состоялась сделка: если она должна открыть какие-то тайны, то хотела получить что-то взамен.
— Выкладывай. Что бы там ни было. Я выдержу.
— Во-первых, я знаю, что ты нездорова. — Стелла принялась заплетать косу, что с недавних пор вошло у нее в привычку, стоило только разволноваться. — Это какой-то орган…
— Рак поджелудочной.
Никто в Юнити не подозревал о болезни Элинор, не говоря уже о точном диагнозе, если не считать Брока Стюарта. Элинор Спарроу внимательно вгляделась в лицо внучки, пытаясь понять, как Стелла догадалась о ее тайне. Но она увидела только, что в девочке нет ни капли лжи.
— Ты можешь назвать мне срок, — заявила она.
— Люди не должны знать, когда умрут, — скорбно произнесла Стелла. — Иначе никто не стал бы ничего делать. Все бы сидели и ждали, когда наступит ужасный день. С ума сойти можно, если знать: каждый день ожидания превратился бы в пытку. Никто бы не читал книг, не строил домов, не влюблялся. От такого знания жди беды. Так и случилось, когда я сказала отцу и он попытался кое-кому помочь.
— Со мной будет по-другому. Я бы хотела узнать. — После того как ей провели курс лечения и сообщили, что больше ничего сделать нельзя, она ждала. Для нее было бы облегчением узнать свой срок, хоть что-то окончательное и бесповоротное. — Я стара. Я не собираюсь строить домов. Я не собираюсь влюбляться. Я могу узнать, когда придет мое время, Стелла, и не расстроиться. Мне нечего терять. Скажи.
