Она строго поглядывала на Хозе. Его активность настораживала.

— Кто этот? — спросила она Ахундова.

— Испанец. Оттуда к нам прибыл.

— О! — теперь она позволила себе улыбнуться краешком губ в ответ на откровенные восхищения Хозе.

— Ольга, Ахундов сказал ей, что я испанец?

— Да.

— Никогда не думал, что национальность украшает мужчину. Карима, я видел по ее глазам, сразу сказала себе: вот некрасивый носатый парень, а, смотрите, сейчас не думает этого. Я красивый? Ага. Почему я красивый? Потому что я испанец. Войтал, ты не такой красивый, как я, потому что ты не испанец. Чехи не имеют репутации красавцев, потому что они сдались без боя. Верно?

— Это ты скажи доктору Гораку.

— Конечно, скажу. Вот сядем в дрезину, и я скажу. С утра сегодня ни о чем не спорили.

Но когда дрезина тронулась, Хозе занялся Каримой. Он пел андалузские песни, прищелкивая пальцами, как кастаньетами, и даже попробовал сидя показать какой-то древний «Танец плеч», который всех рассмешил, кроме доктора Горака.

Он один был сосредоточенно хмур.

Когда в Венеции он как-то разговорился с Рамигани о близости большой войны, индус намекнул ему, что война, безусловно, близка и начнется она нападением Гитлера на Советский Союз с юга.

— Удар из Турции и Ирана по закавказским и среднеазиатским республикам Советского Союза! Очень оригинально!

Доктор Горак поинтересовался:

— Вы за победу Гитлера?

— Как вам сказать? Если он набьет морду Англии, я буду только его приветствовать, но отношение мое к Советам сложное. Коммунизм я ненавижу, но государство Сталина я бы никому не хотел дать в обиду.

— Чего же вы радуетесь удару по Советскому Союзу?

Индус пожал плечами:

— Кто бы ни бил по Советам, синяки будут на английском теле. Чем бы ни завершился удар по Советам, кровь потечет из английских вен. И кроме того, когда пожар возникает вблизи порохового депо, это всегда влечет за собой… другие пожары и взрывы.

— И вы думаете, взорвется в конце концов Англия?

— Уверен.

И вот теперь доктор Горак ехал по пескам, которые не сегодня завтра могли стать плацдармом войны. Он находился сейчас в глубине еще не начатого сражения, и все, что он видел, поражало его не тем, как оно выглядело, а тем, как будет выглядеть, и он многое опускал, ничему не удивлялся и почти на все радостное раздражался безудержно.

Остался позади оживленный оазис, и точно где-то рядом вспыхнул огонь, такая яркая, утомляющая глаз желтизна полыхнула за окнами дрезины. Пошли пески. Ветер взбаламутил их острые гребни и делал из воздуха жесткую песчаную болтушку — уже поскрипывало на зубах, глаза воспалились, стали шершавыми руки, к которым налип песок, жгло щеки и глаза. Ландшафт точно смыло губкой. За окнами дрезины крутились желто-серые разводы взбитого в пену песка.

Вблизи города Андижана, в самом узком месте реки Кара-Дарьи, там, где она сжата крутыми берегами, начата крупнейшая на канале плотина Куйган-Яр.

Ежегодно в течение столетий жители Андижанского, Пахтаабадского, Алтын-Кульского, Избаскентского и Балыкчинского районов сходились сюда вбивать в реку огромные бревна «сипаев» — гигантских бревенчатых корзин, засыпанных камнями, — чтобы поднять немножко воды Кара-Дарьи и пустить их в каналы.

Теперь на месте кустарной плотины встанет новая, и вода поднимется в паводки на целые пять метров.

— И что там деется, — продолжал рассказывать водитель, пустив свою дрезину с такой скоростью, что с непривычки можно было — от тряски — откусить себе язык. — Кафе разные, читалки, зубы лечат, музыка, ужас, ужас чего творится, в самом Ташкенте сроду такого оживления не было! Милиционеров пригнали. Ей-богу! Ходят, движение регулируют, — от же, до чего заплановано! Почта, телеграф, радио — что хочешь. Вчерась узун-кулак[17] был: Тамара Ханум приехала, да что-то не слыхать далее…

— А что вы можете слыхать, господин водитель, если вы сидите на этой своей повозке? — спросил теперь уже не Горак, а все время молчавший Войтал.

— Чего слыхать могу? А всё. Сейчас вы увидите.

Дрезина подлетала к станции Ванновской.

— Значит, какое движение делу, Аркадий Васильевич? Летим вперед?

Гости единодушно высказались за то, чтобы не останавливаться в пути, а ехать к Зеленому мосту.

— Ну, значит, летим вперед. Я только один момент.

Дрезина остановилась. Группа встречающих замахала руками, зааплодировала. Пока Белоногов и Ахундов объясняли, что маршрут гостей меняется, водитель договорился с начальником станции, как двигаться дальше.

— А что слыхать? — громко выкрикнул он специально для гостей. — Новости имеются?

И начальник станции несколько раз восхищенно махнул футляром с флагами:

— Только что азербайджанские гости проследовали к Дусматову. Вот бы вам тоже к нему. Огромную выработку дал человек! К нему еще поутру помчались все корреспонденты.

Ахундов схватился за голову.

— Какой материал упустил!

Хозе Мираль и Шпитцер, которым всё переводили, утешительно похлопали его по плечам.

— А больше ничего не было? — с тайной надеждой, что, кроме дусматовского рекорда, сегодня ничего не упущено, спросил Ахундов.

— Да всего понемножку было. Восемьсот пятьдесят семь школ, говорили по радио, начали работать, восемьдесят библиотек… Слышь, Архименко, не возьмешь до Маргелана четыре ящика профессору Корженевскому? Чуть не забыл. Оборудование, что ли, для лабораторий бактериологических. Возьми, друг, будь добрый, поховай под сиденья.

С десяток ящиков были молниеносно погружены на автодрезину.

— Стой, какие же четыре? — запротестовал водитель. — А это? Кому? Да кто его знает, когда я его увижу, вашего Андронова? Бери назад. Стану я библиотеки развозить. Горючего ничего такого нету? Ну, смотрите, если что…

Какие-то люди совали в руки донесения в штаб БФК.

— В Маргелан сдайте, все скорее дойдет.

Дрезина рванулась вперед.

— Теперь, пока мы еще одни, расскажите нам кое-что о Дусматове, — попросил Шпитцер.

Но огорченный Ахундов наотрез отказался рассказывать о Дусматове.

— Я не хочу портить своим недостойным рассказом живое впечатление от живого Дусматова. Вы его увидите, господа. Завтра вы сами будете говорить с ним.

— Верно. Вношу предложение пока что позавтракать, — сказал Белоногов и, не видя ни с чьей стороны возражений, нагнулся к одной из корзин под сиденьем.

— Товарищи девушки, похозяйствуйте!

Из пакетов, предназначенных для бактериологической лаборатории профессора Корженевского, соорудили подобие стола Пахучие пшеничные лепешки, сыр и масло, персики и виноград, инжир расположились в таком затейливом натюрморте, что водитель Архименко не мог не заметить с явным сожалением:

— Вот тут бы в самый раз по сто грамм. Медицина — и та не возражает. Если для профилактики. Конечно, это по-нашему, а как за границей, не знаю.

Выпить тоже нашлось. Узбекистан — родина отличнейшего кагора, тягучего и тяжелого, как концентрат, и превосходных сухих вин, чуть-чуть терпких, неуловимо горьковатых, но удивительно освежающих.

За окнами снова лежали сады, аллеи шелковицы и маленькие кишлаки, и порой было видно, как начатый канал прорезал улицы, вламывался во дворы, раздвигал стены домов, и те, точно взорванные снарядом, нависали облаком по бортам сухой траншеи.

«Совсем как на войне», — думалось Ольге.

Мелькнул молодой сад, видно, недавно перенесенный на новое место или, может быть, посаженный заново, и легкий шалаш рядом с грудою строительных материалов для нового дома.

За оставшимся в стороне Маргеланом трасса канала ушла к северу от железной дороги, но оживление на местах не стало меньшим, — все так же шли толпами люди с кетменями на плечах, все так же скакали верховые, стайками пробегали дети с пачками газет, проезжали грузовики с надписью на бортах: «На канал!».

На станции Владыкино пришлось снова остановиться.