Белоногов пожал плечами:
— Да нет, не вышло. Жизнь переделала.
Доктор Горак быстро взглянул на Азамата Ахундова, на своего Войтала и впился глазами в лицо инженера.
— Так, так, так. Я слушаю вас. Почему же не вышло? Если, конечно, можно. Вы понимаете меня?
— А чего ж? Вполне можно. Не вышло — и очень просто. Кто такие лучшие? — сонно говорил Белоногов, которому вся эта история с гостями начинала чертовски надоедать.
— Ну, он был лучшим, верно, до канала. А как дошло дело до работы, его догнали и перегнали. Что же он, худший уже? Не посылать его? Он, как бы это вам объяснить… ну вот, как на войне бывает. — Белоногов взглянул на Ольгу Собольщикову, которая хоть и была моложе всех, но обладала самым свежим боевым опытом.
— Бывает ведь так? Выскочит вперед один человек: «За мной, вперед!» За ним поднялась вся рота, бегут в штыки, а его, первого-то, подкосило, и он упал. И окоп без него взят. Ну, как мы будем его считать? Худшим? Никак нельзя. Ну, и мы таким образом просчитались: звали одних лучших, а их столько наприходило и так работают, что кто вчера был лучший, сегодня в середине, а старого худшего иной раз и не сразу найдешь — так вперед ушел. Жизнь!
— Был, товарищи, то есть, простите, был, господа, со мной один случай в этих местах, — сказал Азамат Ахундов. — Во-о-н, видите, кибитка старая торчит? Вот это место и есть. Подошла сюда партия трассировщиков, вбивает колышки у самой кибитки. Техник говорит хозяйке:
— Надо кибитку сносить. Канал пройдет.
Хозяина дома не было, женщина перепугалась.
— Как сносить? Зачем сносить? Всю жизнь здесь жили — и уходить? Царь был — и тот не гнал.
— Колхоз выстроит вам новый дом, — сказал техник, и группа его пошла дальше. Но женщина не хотела отпускать трассировщиков, загородила им путь, умоляла дождаться мужа.
— Очень типично! — радостно прошептал доктор Горак, быстро стенографируя рассказ. — Не отвлекайтесь, прошу вас.
— Будь человеком, подожди моего мужа, я без него ничего не позволю, — говорила эта женщина и пыталась выдернуть из земли колышки.
Но разведчики трассы не могли ждать и ушли. Ночью, когда они спали в Алты-Арыке, хозяин кибитки нашел их.
— Прошу, — сказал он, — не принимайте во внимание слез моей жены: отсталый человек она, извините. Хороший знак, что вода через нашу жизнь пройдет, очень хороший. Не оскорбляйте меня, ведите воду через мою кибитку. Это радость большая. Не каждому дается она.
— И вот видите домишко? Это новый. Уже готов.
— Это не легенда? — поинтересовался доктор Горак. — Говорите откровенно, как журналист журналисту.
— Этого человека зовут… — Ахундов стал перелистывать свою записную книжку, исписанную вдоль и поперек, но водитель дрезины не выдержал и сказал:
— А зовут того парня Игали Бердиев, я его знаю. Никакой легенды и духа нет. — Ему казалось, что легенда — это что-то вроде темного слуха.
Железнодорожный путь пересекла трасса канала; строители, завидя дрезину, помахали руками и, когда она остановилась, окружили ее.
Их глаза были воспалены от солнца, и губы покрылись трещинками, но веселые улыбки не сходили с лиц. Трудиться они умели, они всегда трудились, но с таким весельем и озорством — еще никогда.
— Как кировские? — спрашивали они. — Идет у них дело? А янчи-курганцев видели? Лучше у них, хуже? Кто впереди?
— Скажите, сводку пусть дают, сводку с верховым пусть посылают! А то не знаем, где мы — впереди или позади, не знаем — радоваться или ругаться.
— Желаете побеседовать? — Ахундову до смерти хотелось переводить гостям. — Пожалуйста. На сколько минут можем остановиться? — спросил он у водителя.
Тот мрачно взглянул на часы, недовольно кашлянул.
— Составы же идут один за одним. Какие тут минуты? В нашу пользу одни секунды — и ничего более.
— Может быть, не будет удобно, чтобы нам слезать без плана? — сказал Горак. — Вероятно, есть точный план, что нам показать.
Прораб, немолодой армянин из городских, недоверчиво разглядывал пассажиров дрезины.
— Товарищ Белоногов, это вы? Нашли время кататься, ей-богу! — сказал он злым, раздраженным голосом. — Езжайте вы, ради бога, время только у людей отрываете, а смотреть чего? Один скандал!
— Какой скандал? — тихо спросил его Белоногов.
— Палатки где? «Не пейте сырой воды» где? А еще иностранцев возите! С утра обещали «титан» — до сих пор нету. Этому вашему Файвиловичу голову надо оторвать!
— Ладно, ладно, я сейчас дам знать, чтоб поторопились, — успокоил его Белоногов.
— Ехать, ехать далее, — грубовато сказал водитель дрезины. — Тут, пан дорогой, или как вас, не знаю, интересу особого нет, а на Куйган-Яре, у Зеленого моста, там такой интерес имеется, что сердце взыграет. Вчерась, Аркадий Васильевич, — обратился он запросто к Белоногову, — балыкчинские колхозники, знаете, чего сделали?.. Кара-буру десятиметровую заложили.
Белоногов огорченно щелкнул пальцами.
— Заложили-таки? Вот черти! А я хотел гостям это дело показать. Эх, обидно.
— Вторую сегодня можно, вчерашнюю унесло, ничего, можем успеть, если есть желание. Я зеленую улицу имею.
Гостям объяснили, в чем дело.
Девочка-школьница, русская, вскочила в дрезину, как на вражеский танк. Ее лицо выражало испуг.
— Нет газет! Ни одной!
Она, вероятно, думала, что дрезина привезла представителей штаба БФК, и развела руками, не зная, что предпринять в столь трудной обстановке.
— Мы по другому делу, — сказал Белоногов, легонько подвигая ее к выходу.
— Как по другому? По какому другому? — спросила она с таким неподдельным удивлением, что в кабине все улыбнулись. Школьница не могла себе представить, что могли быть другие дела, а не одно единственное дело — канал.
Шпитцер глядел на пролетающие мимо них картины новой для него жизни. Мир, о существовании которого он раньше смутно знал что-то расплывчатое, сейчас ощутимо входил в него, как смола соснового бора, как соль океана, и хотелось остаться в этом бору или у этого океана и начать заново жизнь, и она обязательно будет отличной, не то, что прежняя.
Он глядел, как люди, потные до лоска, торопливо копают землю, и ему хотелось рукоплескать им, видел, как пляшут в пыли и на жаре, — хотелось плакать от радости.
Немцев, по всему чувствовалось, здесь недолюбливали, но стоило Шпитцеру сказать: «Я австриец, из Вены, рабочий, из тех самых, что, не покорившись, с боями покинули родину», — как все сразу менялось. Оказывается, таких немцев здесь знали, любили и уважали.
Глядя на жизнь, проскальзывающую мимо автодрезины, Шпитцер видел Вену, Флоридсдорф, завод, баррикады и навек родные, неотделимые от него лица товарищей — и тех, кто погиб, и тех, кто отдыхает до будущих боев, — и мысленно беседовал с ними. Когда-то настанет час возвращения домой? Когда-то увидит он родные места и родные лица, и обнимет близких, и пожмет руки друзей?
Но если бы это случилось и завтра, он вернется другим, как бы более рослым и более сильным. Его закаляет здесь каждое видение творчества, созидания, преодоления. И, глядя на чужие, выжженные безжалостным солнцем пространства, на незнакомых ему людей, Шпитцер думал о Вене, и было так больно на душе, что едва удерживались слезы. Он пожалел, что находится здесь, а не у себя в Вене, где ему все так близко, так родственно и знакомо. Вена — город, но это, с другой стороны, самостоятельная страна, прелестная, мудрая, очаровательная. Как он далек от Вены, но Вена, кажется, еще дальше от него, чем он от нее!
Почти не видя того, что пробегает за окном дрезины, Шпитцер углубился в воспоминания. Был праздник, и он со своей подружкой Минной, официанткой кафе «Иоганн Штраус», с утра веселились на шумных аллеях и площадях Пратера — парка, которым справедливо гордилась Вена. Чего здесь не было! И крохотные кафе на отдаленных аллейках, и палатки фокусников, и цирки, и танцы, и особенно это чисто венское умение веселиться в толпе, шуметь, зубоскалить, петь и плясать с незнакомыми, как с друзьями, точно весь мир — один дом и этот дом — Вена.
