— Оставайся, оставайся! Народу тут мало.

Вот я тоже так прикидываю.

— Раз твои переселились, нечего дело ломать.

— Совершенно верно. Я к чему — останешься вот так, без своей компании, ни вспомнить чего, ни поговорить. Как глухонемой. Ну, а раз такое дело…

— Ты в «Микояне»? — равнодушно спросил Цимбал.

— Угу. Вчера брали согласие у меня — в председатели выдвигать хотят.

Цимбал резанул его удивленным взглядом.

— А у меня руки по хлебу соскучились, — продолжал Городцов. — Сплю — пшеницу во сне вижу. Я ж комбайнер. Проснусь — запах пшенички слышу. А тут у вас, — добавил он грустно, — с хлебом не работают, виноградом занимаются, табаком — мелкая работа, скучища. Э-э, хлебушко-батюшко! Скучаю за ним.

— На Кубань повертывай, — сказал ему Цимбал. — Там в хлебах заблудиться можно.

— И повернул бы, да семья притягивает: переселенцы, бежать неудобно. Слово дали, ссуду получили, назад ходу нет. А мне этот виноград — хуже капусты. Мелкое дело. За хлебом соскучился — ух, рванул бы на всю силу!..

И стал прощаться.

— Так все-таки остаешься? — спросил его Воропаев.

— Поперек воли остаюсь. Ну, да я и тут по своим рукам что-либо найду. Бог войны, товарищ полковник, нигде пропадать не должен. Алло! До свидания!

Воропаев не идеализировал своего положения. Он знал, что вступает в трудную полосу жизни, когда никто не в состоянии ему помочь.

Шура? Она была далека от его сегодняшних интересов.

Он мог бы, конечно, устроиться в одном из уже открытых санаториев, но быть на положении больного казалось невыносимым, да в этом случае Сережка опять остался бы вдали от него.

Семья! Ах, как нужен человеку свой родной угол, свое гнездо!

И тут вставала перед ним жизнь Лены.

Воропаев не имел на нее никаких видов. Ей было тяжело, как и ему. Если бы взяться за руки, итти было бы легче, и ее маленькая с мозолистыми подушечками пальцев рука не раз мелькала в его растревоженных болезнью видениях.

Он нисколько не был удивлен, когда однажды услышал ее негромкий голос. Она расспрашивала, как найти полковника Воропаева, и, узнав, где он обретается, неслышными шагами вошла во двор цимбаловой хаты с небольшим узелком в руках. Она была в своих неизменных войлочных тапочках и в узкой черной жакетке, похожей на мужской пиджак. Лицо ее — в тот момент, когда она еще не знала, что Воропаев уже заметил ее и разглядывает со своего топчана, — выражало смущение. Чувствовалось, что ей очень неловко.

Дойдя до хаты, она нерешительно постучала в дверь и, когда Воропаев окликнул ее, вздрогнула.

— А я вас и не заметила, — сказала она, хмурясь и улыбаясь. — Здравствуйте. Мама велела вас проведать. Прислала кое-чего, возьмите.

Узелок на мгновение повис в воздухе. Потом она, покраснев, опустила его наземь и без приглашения присела на краешек топчана, не решаясь взглянуть на Воропаева.

— Вот какие дела, — произнесла она, продолжая хмуриться и улыбаться, — заболели-то как, а?

— Что там Корытов, не ругается? — выручая Лену, спросил Воропаев.

Ответ поразил его.

— А не знаю, — сказала она, легонько махнув рукой. — Я ему не сказала, что к вам собираюсь. Еще что подумает, ну его.

— Ну, а как с домом, как Софья Ивановна?

И не успела она ответить, он понял, что и мать не знает о ее поездке.

— Ах, — произнесла она недовольно, — мама всегда что-нибудь такое придумает… Вертится, в общем… А знаете, кто вас вспоминает? Стойко, председатель колхоза, — помните, без одной руки, высокий такой… Очень понравились вы ему.

Воропаев вспомнил ночь у костра, дележ домов и высокого красавца без руки.

Лена с интересом оглядела двор, хату, топчан, на котором под цимбаловой шубой лежал Воропаев. По ее лицу пробежала тонкая усмешка не то сожаления, не то иронии.

— Ничего себе хозяйство, — наконец вымолвила она, теребя пальцами край жакетки. — Здесь будете жить?

— Почему здесь? Я же ваш компаньон. Вот поднимусь на ноги, займусь с Софьей Ивановной нашим домом. По-моему, вы, Леночка, недовольны, что я примазался к вашей семье?

— Нет, почему недовольна? — возразила она шопотом. — Это мамино дело, мне некогда с домами возиться, работать надо.

— А вы не хотели бы, Леночка, покрепче стать на ноги, не хотели бы, чтобы у вас был свой садик, две курицы, собачка какая-нибудь?..

Она махнула рукой перед глазами, будто сняла прикоснувшуюся к ним паутинку.

— Не знаю, — произнесла она сухо, — не знаю, ни о чем таком я не думала и… ничего не знаю, честное слово.

— Работы много? — спросил он, чтобы увести разговор в сторону от вопросов, которые могли причинить ей боль.

— Ай, не говорите! Заседания просто замучили, — сразу оживилась она, и улыбка прошла по ее нахмуренному лицу. — С топливом так завязли, что и выхода нет. Геннадий Александрович на телефоне засыпает, на телефоне просыпается, директиву дает за директивой, а вчера в больнице шесть табуреток сожгли.

Найдя тему для разговора, она повеселела.

— От кого же вы узнали, что я заболел?

— В райкоме узнала. Виктор Огарнов приезжал, рассказывал. От Широкогорова два раза звонили. Мама расстроилась через вашу болезнь.

— Боится, что брошу дом?

— Ага, боится.

— А вы?

И тогда она впервые подняла на него свои внимательные глаза.

— А мне чего вас бояться. Я только то вам хотела сказать, что я перед вами виновата, — подумала тогда на вас, что вы за дармовыми дачами к нам приехали…

Воропаев хотел что-то возразить ей, но она удержала его.

— Не обижайтесь на меня, я на язык злая бываю. Всякое вижу.

— А на самом деле вы, должно быть, очень добрая, Лена, добрая и ласковая. Вот взяли да и приехали ко мне. Или пешком пришли? Вот это друг. Дайте-ка я пожму вашу руку. Неужели все-таки пешком?

Нехотя и как бы борясь с собой, видя в этом что-то неправильное, она неловко протянула ему свою руку и сразу же встала с топчана и начала прощаться.

Он удержал ее силой.

Было что-то необыкновенно достойное в ее манере держаться, в нелюбви к фразам и жестам, в ее сдержанном внимании к нему.

Они еще поговорили о его здоровье, о доме, о том, как устойчивы погоды.

Уже темнело. Воропаев, догадываясь, что Лена пришла пешком, не стал дольше удерживать ее. Дорога была пустынна.

— Спасибо, что вспомнили обо мне, Лена. Встану, займусь домом, заживем с вами как помещики. Будет у нас с вами свой угол. Честное слово, будет. Привезу своего Сережку, пусть пасется вместе с вашей дочуркой.

Опустив глаза, она изредка быстро взглядывала на него, проверяя, не шутит ли он, и ничего не ответила.

— Ну, выздоравливайте. Только смотрите, никому не рассказывайте, что я у вас была. Не люблю я… — не договорила она и пошла к воротам, на ходу обернувшись, чтобы кивнуть ему головой в ответ на его запоздалую просьбу переслать сюда все могущие притти письма и телеграммы.

Ее легкие шаги сразу перестали быть слышны, как только она вышла на сельскую улицу.

Он потом долго думал о ее посещении. Да, ей было тяжело, как и ему. Он еще не знал, сумеет ли облегчить ее жизнь, но очень хотелось, чтобы у этой молчаливой женщины все шло отлично. Ему стало казаться, что тогда и у него дела пойдут лучше. Ему хотелось, чтобы Лене стало проще, веселее жить с его помощью. Приятно, когда есть на свете люди, которым хочется помочь.

…Собираться решили по очереди в каждой хате, и первую очередь взял Опанас Иванович Цимбал, поскольку Воропаев еще не мог ходить.

Пришли заранее приглашенные: Широкогоров, директор детского санатория Мария Богдановна, чета Поднебеско из «Первомайского», Городцов и, конечно, многие из «Калинина».

Неожиданно для всех спустился с гор метеоролог Зарубин, худой, высокий, с дымчато-серыми растрепанными усами, на концах подпаленными бесстекольным моргали ком.

От него пахло свежим арбузом и горной прохладой. Он говорил о ветрах, как о сотрудниках станции: