— Ворота? — похолодев, спросила старуха. — Ну, уж это зря… — и незаметно перекрестилась. — Что же мне теперь делать, где его, чорта, искать?

— Телеграмму пошлите, — зевая, сказала Лена. — Я сегодня, мама, пораньше лягу, завтра у нас черкасовское движение с пяти утра…

— Это что же за движение в такую рань? Придумают же, господи…

— Это такое движение, чтобы город общими силами восстановить… вроде субботника, только каждый день с пяти… два часа перед работой… — объяснила матери Лона, раздеваясь.

— Свой дом не приберешь никак, а тут еще чужие восстанавливать… — начала было ворчать старуха, но, видя, что ее слушать некому, задумалась о телеграмме.

И утром отправила ее в колхоз «Первомайский». В телеграмме она предлагала полковнику немедленно выехать за получением субсидии. Долго не знала, как подписаться. Написать просто «Журина» — может не вспомнить, написать «компаньонка» — слово какое-то неприличное.

Решила, что всего понятнее будет так: «Ваша полухозяйка Журина».

Тут уж дурак — и тот догадается.

И Воропаев действительно догадался бы и даже, наверное, что-нибудь предпринял, к удовольствию Софьи Ивановны, если бы получил ее телеграмму.

С той памятной ночи, когда Воропаеву удалось поднять людей, он впервые после приезда с фронта вдруг ощутил в себе то возбуждение, довольство и уверенность, которые делают человека счастливым, преуспевающим. Он все на свете забыл тогда — и сына, и свою неустроенность, и необходимость что-то сообщить о ходе дел Корытову, — а жил широко и вольно, азартом того наступления, которое, столь неожиданно для самого себя, он возглавил. Он не помнил, где спал и что ел, да и ел ли вообще; голос ого охрип, глаза ввалились, но голова давно не была так ясна, как в те дни. Он произносил речи, писал людям письма, рассказывал о фронтовых делах; и все это, немножко сумбурное, утомительное, чуть-чуть хмелящее его, было счастьем, и хотелось, чтобы ему не наступало конца.

Но на исходе второй недели, споткнувшись на крутом спуске с холма, Воропаев серьезно ушиб раненую ногу и грудь.

Кровь хлынула из горла, когда его подняли, и Варвара Огарнова немедленно повезла его в колхоз «Калинин», к тому самому врачу Комкову, которого Воропаев обругал на колхозном собрании.

Он лежал на двух матрацах, постланных на телеге, безучастно разглядывая дорогу. Огарнова не докучала ему разговорами. Ей было жаль Воропаева, и она боялась не на шутку расплакаться, если начнет разговаривать с ним. Он рисовался ее воображению отчаянным героем и человеком несчастным, да она к тому же еще и побаивалась его с той знаменательной ночи, когда этот одноногий перевернул всю их муторную жизнь.

Она ехала, думая о том, что все хорошие люди и недолговечны и несчастны, что, наверно, Воропаев скоро помрет от недосмотра, потому что, как говорит ее Виктор, «полковник с этой работой не устоит на ногах».

А Воропаев лежал, бесцельно глядя перед собою и стараясь ни о чем не думать. Ему было очень приятно, что его провожал весь колхоз (жаль только, что проводы несколько напоминали похороны), и он был по-настоящему доволен сделанным, зная, что здесь его долго не забудут.

Тут вспомнилось ему, — это было в самый разгар его «наступления» у первомайцев, — он шел однажды лесом и вдруг издали приметил: мальчик лет десяти, соорудив из досочек игрушечную трибуну и поставив на нее черепушку вместо стакана с водой, увлеченно произносил какую-то речь, изредка «прихлебывая» из черепка и потрясая кулаком, как это делал и сам Воропаев.

Неглубокий сосновый борок, вразвалку сбегавший с холма к дороге, насквозь просвечивался солнцем, и оттого каждое дерево стояло как бы в солнечной лунке.

А мальчик находился в тени и был отчетливо виден с дороги. Он играл один, далеко от жилья.

О чем он рассказывал, кого защищал или обвинял? Что делалось в этом маленьком сердце, когда его ручонка, постучав по трибуне, устремлялась вперед, как у бронзового Ленина?

Воропаев хотел было тогда подойти и расспросить мальчика, но воспоминание о собственном детстве, когда взрослые только портили игры, удержало его. Все же он несколько раз оглянулся. Этот мальчик-оратор был его духовным созданием. Он долго наблюдал за ним издали.

Солнечные лунки излились ручьями. Изгибаясь между деревьев, они бежали вниз, соединяясь на полянке у самой пороги в сплошное светло-золотистое озеро, но мальчика уже не было видно.

От мыслей об этом мальчике Воропаев перешел к мыслям о сыне. Стоит Сережка под какой-нибудь сосной в Серебряном Бору и так же вот, как этот казачонок, одиноко играет в оратора.

И как только он представил худенькую, тощую фигурку Сережки, его бледное, с крохотным носиком лицо, стеснительную улыбку и внимательный, чего-то ожидающий взгляд невеселых, но добрых глаз, стало ужасно грустно. Прижаться бы сейчас к вихрастой сережкиной голове и заснуть счастливым сном. Но как тут прижмешься, когда нет своего угла, своего места в жизни, когда он и сын разъединены — и, может быть, надолго — обстоятельствами, справиться с которыми пока он не в силах. Семья, где жил Сережка, была чудесная. Там его баловали, и это пугало Воропаева. Он ревновал сына к любви посторонних людей, к уюту, который создавался мальчику, к подаркам, книгам, не им преподнесенным, ко всему тому, что входило в сережкин мир помимо него.

Казалось, что сын отвыкает от него, и он пугался этого, как несчастья. С фронта он писал Сережке почти еженедельно, но из госпиталя стал писать реже, а в последнее время, замотавшись на различных комиссиях и обследованиях, и совсем отбился от переписки, изредка давая знать о себе только короткими телеграммами. Сережка же страстно мечтал о море, и отцовское невнимание или занятость, вероятно, огорчали его. В нем, маленьком мальчике, перенесшем эвакуацию, смерть матери, бомбежки, вечный страх за отца, возникала, как потребность в жирах и сахаре, всепоглощающая любовь к единственному, кто у него остался, — к отцу. Любовь мучительная, ревнивая, подозрительная, тяжелая для ребенка.

«Но что же делать, что делать?» — повторял Воропаев про себя, перебирая в памяти картины сережкиной жизни в Москве и сравнивая ее с той, которая смутно намечалась у него самого на берегу моря.

Семья! Ах, до чего же это важно в человеческой жизни!

«В Москве морозы, должно быть. Мерзнут еще, пожалуй».

Это только здесь, на юге, весна не уходила даже в декабре, а как бы все время врывалась в зиму и на день, на два даже упрямо задерживалась в ней, но немедленно была с шумом и грохотом, как скандалистка, изгоняема ветрами, чтобы спустя неделю прорваться снова, разбросать по южным склонам подснежники, образовать почки у кизила и вновь бежать в туманы, в дождь, в изморозь. Впрочем, здесь и дожди чаще всего были розовыми, морковными — от солнца, а тучи не надолго задерживались в небе. Их все время куда-то торопливо несло, будто они опаздывали, и ветер нервно подгонял их от зари до зари.

Цвет моря даже в часы дождя становился по-летнему синим. Кажется, опусти в воду руку по локоть — и посинеет рубаха. В иные дни до того припекало, что становилось трудно дышать.

Бронзово закурчавились, но, так и не сбросив листвы, позвякивали дубовые заросли, гудели темно-мохнатые кипарисы и разлапистые каштаны, а клены грустно и нежно желтели своими поредевшими, но все же не совсем еще лысыми кронами.

В Венгрии, вероятно, было примерно также. Впрочем, он никак не мог представить природы Венгрии, и ему стало жалко себя за то, что он рано вышел из строя, многого не увидев.

— Вы куда же меня, Варя, везете? — спросил он, приподнимаясь на локте.

Огарнова, ахнув, отшатнулась.

— Ох, господи!.. Я ж думала — вы спите. Куда везу? До доктора до нашего…

— Поворачивайте назад. Сейчас же поворачивай, я тебе говорю.

— А вы, слушайте, не дюже кричите. Я старше вас в данном случае и никуда не поверну.

— Да на кой чорт мне ваш доктор? Я ж его, помните, как проработал на собрании?