В поэме Ада умирает и сжалившийся над Зораимом ангел смерти входит в ее тело, оживляя его для неутешного героя. Так ангел смерти, житель неба, познает все, чем только мила жизнь земная, за то сам уже не обладает прежними свойствами:
... Ум границам подчинился.
И власть — не та уж, как была,
И только в памяти туманной
Хранит он думы прежних лет.
Их появленье Аде странно...
Так и в «Песне ангела» в принесенной на землю душе вечно, но смутно звучат напевы райские, и живет «чудное желанье».
Этот ангел смерти когда-то был дорогим для людей посланником. Встречи с ним казались людям сладостным уделом:
Он знал таинственные речи,
Он взором утешать умел,
И бурные смирил он страсти,
И было у него во власти
Больную душу как-нибудь
На миг надеждой обмануть.
Вселившись в тело Ады, ангел стал «мучим страстию земною». Он узнал людей и простился с прежней добротой. Зораим, ища славы, охладел к любви. Он погибает. В последний раз, поцеловав дорогого умирающего, ангел покинул тело девушки:
Его отчизна в небесах;
Там все, что он любил земного,
Он встретит и полюбит снова!
Но в сущности вышло иначе. Печаль прошла.
И только хладное презренье
К земле оставила она:
За гибель друга в нем осталось
Желанье миру мстить всему,
И ненависть к другим, казалось,
Была любовию к нему...
То есть к погибшему другу.
И стал ангел смерти страшен для людей:
...С тех пор
Хладнее льда его объятья
И поцелуй его — проклятья.
В 1831 и 1832 году, еще не достигнув 18-летнего возраста, Лермонтов в некоторых произведениях является почти созревшим художником. Не говоря о лирических стихотворениях, как например, «Белеет парус одинокий» или «По небу полуночи ангел летел», которые каждый образованный русский знает наизусть, но и большие его поэмы доходят до известного совершенства, как например, «Измаил-Бей». Боденштедт, написавший лучшую характеристику поэтической деятельности Лермонтова, ставит «Измаил-Бея» даже выше «Мцыри», с чем, впрочем, мы не можем согласиться. Лермонтов в эти годы много занимался Байроном; в его произведениях сильно отражаются манера и мысли английского поэта; оттого обыкновенно о Лермонтове говорят, как о подражателе Байрона, несмотря на последующие произведения его, свидетельствующие о совершенной его оригинальности. Михайлов справедливо говорит, что в наших критических статьях о Лермонтове гораздо больше говорилось о Байроне и байронизме, чем о нем. Влияли на Лермонтова и Гете, и Шиллер, и Гейне, влияли Батюшков, Жуковский, Пушкин, повлиял и Байрон. Из этого, однако, еще не следует, чтобы Лермонтов был только подражателем. Ведь и в юношеских стихотворениях Байрона, изданных 18-летним поэтом под названием «Часов досуга» (Hours of Idleness), немало встречается подражаний разным поэтам и особенно Оссиану. В них много водянистого, обыденного, ничем не отличающегося от стихов любого школьника-стихотворца и, строго говоря, немного оригинальных строк и идей. В одном с ним возрасте Лермонтов является даже более оригинальным и зрелым в своих произведениях. Рассмотренная нами поэма «Ангел смерти», связанная, как мы видели, с тем, что переживал сам поэт в то же время, особенно при первом наброске плана, напоминает «Корсара» Байрона. В тетради Лермонтовым записано:
Написать поэму: «Ангел смерти». Ангел смерти при смерти девы влетает в ее тело из сожаления к любезному и раскаивается, ибо это был человек мрачный и кровожадный, начальник греков и т. д.
Правда, в исполнении герой поэмы не является начальником греков, но, очевидно, Байрон, его герои, Греция — все это жило в воображении Лермонтова. Уже Аполлон Григорьев замечает, что пояснить настроение души поэта одним влиянием музы Байрона, одним веяньем байронизма нельзя, хотя, вместе с тем, нельзя и отвергнуть того, что Лара коснулся его обаянием своей поэзии, подкрепил, оправдал и толкнул вперед тревожные требования души поэта.
И таково мнение всех, внимательно изучивших лермонтовскую музу. Даже Галахов, тщательно проводивший параллель сходственных мест у обоих поэтов и склонный видеть в Лермонтове подражательность, все же приходит к выводу, что «необходимо принять такое объяснение, что на основании духовного родства и, может быть, сходства общественных положений, Лермонтов особенно сочувствовал Байрону и, не уклоняясь от обычно-подражательного хода нашей поэзии, заимствовал многое из богатого источника его творений, приложив к заимствованному и свое собственное, благоприобретенное».
Галахов писал свою статью, когда биографический материал для уразумения личности Лермонтова был еще мало известен. Ознакомясь с ним, почтенный исследователь, вероятно, не сказал бы, что Лермонтов «к заимствованному приложил свое собственное», а напротив, что в свое собственное, оригинальное он воспринял родственный элемент Байроновской музы, а вовсе не был главным образом подражателем ее.
Дело в том, что одинаковые условия и частной, и общественной жизни, даже в двух совершенно различных народностях и странах, легко могут произвести одно и то же следствие и образовать в людях весьма сходные черты характера и образа мыслей, особенно, если встречается тождественность и в самых прирожденных свойствах души. Условия жизни русского общества в течение десятков лет после наполеоновских войн имели немало аналогий с жизнью английского общества, хотя самая эта жизнь являлась у нас в более узкой сфере весьма немногочисленного кружка людей, составлявших русскую интеллигенцию. Несмотря на сходство, в началах русской жизни крылись, однако, совершенно иные черты, и потому недолго можно было пробавляться у нас чужеземными взглядами и проведением параллелей между английском чудачеством и нашей взбалмошностью. Лермонтов чуял особенности родных условий и, как выразитель их, недаром говорит:
Нет, я не Байрон, я другой,
Еще неведомый избранник,
Как он, гонимый миром странник,
Но только с русскою душой.
В личной судьбе обоих было особенно много сходства. У того и другого отцы, по-видимому, были натуры родственные. Во всяком случае, много сходства в положении их относительно сыновей. Оба жили вдали от них, а когда приезжали, то дети бывали свидетелями страшных сцен между отцами и воспитывавшими их матерью и бабушкой. Мать Байрона любила сына, но была взбалмошной женщиной, то баловавшей его не в меру, то делавшей ему сцены. То же можно сказать и о воспитывавшей Лермонтова бабушке, заменившей ему рано умершую мать.
Обе женщины были богаты; отцы поэтов нуждались. Оба ребенка воспитывались среди женского элемента, баловавшего их не в меру. Сходство есть во внешней обстановке, в нравственных свойствах, в физических недостатках и в том, как недостатки эти действовали на образование характеров.
Рассказывают, что Байрон в детстве уже страдал тем, что одна его нога, поврежденная при рождении, была искалечена, и его называли «уродом». Он мучился, что не мог, как ему казалось, из-за этого недостатка нравиться женщинам. Он всю жизнь не мог позабыть, как 15-ти лет, полюбивши 17-летнюю Мэри Ховарт, должен был присутствовать при том, как она кружилась в вихре бала в объятиях других, а он со своей ногой не мог принимать участие в танцах. Ужасен был для него удар, когда ему случайно пришлось услышать, как эта обожаемая им девушка сказала о нем своей горничной: «Не полагаешь ли ты, что я могу интересоваться хромым мальчишкой?» Тринадцать лет спустя Байрон на вилле Диодати, на Женевском озере, вспоминает это происшествие в своем стихотворении «Сон» и пишет его, обливаясь горькими слезами. В молодости намеки на его физический недостаток порой доводили его до бешенства, порой он сам отзывался о нем с юмором и сарказмом.
То же бывало с Лермонтовым. «Он был дурен собой, — говорит про нашего молодого поэта Ростопчина. — Эта некрасивость... порешила образ мыслей молодого человека с пылким умом и неограниченным честолюбием». Он был сутуловат и кривоног вследствие болезни в детстве, а потом, разбитый лошадью, всю жизнь слегка прихрамывал. Он сердился, когда указывали ему на его физические недостатки, но подчас и сам над ними смеялся и рисовал на себя карикатуры, или выставлял самого себя в произведениях с именем, данным ему товарищами в насмешку. В юношеской повести он воспроизводит себя в Вадиме-горбаче и описывает его жестокие страдания из-за того, что его, урода, не любит любимая им девушка. Лермонтов мальчиком, да и позднее, приписывал отсутствием в себе красоты неуспех у женщин, и это его тревожило. Он старался вознаградить этот недостаток ловкостью и совершенствовал себя во всевозможных телесных упражнениях так же, как и Байрон, искавший славы хорошего ездока, бойца, пловца и проч.
