Тобою только вдохновенный,

Я строки грустные писал —

Не знал ни славы, ни похвал;

Не мысля о толпе презренной,

Одной тобою жил поэт,

Скрываючи в груди мятежной

Страданья многих, многих лет,

Свои мечты, твой образ нежный,

Назло враждующей судьбе...

В черновой тетради на том же листе, где говорится о любви к двоюродной сестре, мы находим как бы дальнейшее еще разъяснение этой любви и намеки на разрыв. Прежде всего мы читаем стихотворение «Дереву»:

Давно ли с зеленью радушной

Передо мной стояла ты,

И я коре твоей послушной

Вверял любимые мечты!

Лишь год назад...

Промчался легкий страсти сон;

Дремоты флер был слишком тонок, —

В единый миг прорвался он.

И деревцо с моей любовью

Погибло, чтобы вновь не цвесть...

Вслед за этим, в виде как бы примечания к стихотворению, Лермонтов пишет:

Мое завещание (про детство, где я сидел с А.С). Схороните меня под этим сухим деревом, чтобы два образа смерти предстояли глазам вашим. Я любил и любил под ним и слышал волшебное — люблю, которое потрясло судорожным движением каждую жилу моего сердца. В то время это дерево еще цветущее, при свежем ветре, покачало головой и шепотом молвило: «Безумец, что ты делаешь?» (Оно засохло.) Время постигло мрачного свидетеля радостей человеческих прежде меня. Я не плакал, ибо слезы есть принадлежание тех, у которых есть надежды, но тогда же взял и сделал следующее завещание: «Похороните мои кости под этой сухою яблоней, положите камень — и пускай на нем ничего не будет написано, если одного имени моего не довольно будет доставить ему бессмертие»...

Так, Лермонтов вверял бумаге каждое движение души, большей частью выливая их в стихотворную форму. Он всюду накидывал обрывки мыслей и стихотворений. Каждым попадавшимся клочком бумаги пользовался он, и многое погибло безвозвратно.

«Подбирай, подбирай, — говорил он шутя своему человеку, найдя у него бумажные обрывки со своими стихами, — со временем большие деньги будут платить, богат станешь». Когда не случалось под рукою бумаги, Лермонтов писал на столах, на переплете книг, на дне деревянного ящика — где попало.

Гоголь говаривал, что писатель должен, как художник, постоянно иметь при себе карандаш и бумагу. Плохо, если пройдет день, и художник ничего не набросает. Плохо и для писателя, если он пропустит день, не записав ни одной мысли, ни одной черты — надо в себе поддерживать умение выливать в форму думы свои.

Этот рецепт, рекомендованный Гоголем каждому писателю, Лермонтов выполнял вполне. Он даже сам подтрунивал над «этою смешною страстью своею всюду оставлять следы своего существования», а в тетрадях 1830-го года пишет — очевидно, самому себе — «Эпитафию плодотворному писаке»: «Здесь покоится человек, который никогда не видал перед собою белой бумаги».

Хотя Лермонтов и похоронил любовь свою «под сухою яблонью», однако оставаться с незанятым сердцем было не в его характере, пылком и увлекающейся. Кем-то из окружавших его девушек поэт увлекся, но ненадолго. Среди лета 30-го года он пишет:

Никто, никто не усладил

В изгнаньи сем тоски мятежной.

Любить? — три раза я любил.

Любил три раза безнадежно...

По уверениям Екатерины Александровны Хвостовой, она в это стала предметом любви Лермонтова. Что это уверение не лишено основания, мы видим из того, что сам Михаил Юрьевич, позднее, в одном письме, говорит об Екатерине Александровне: «... было время, когда она мне нравилась...» Но как долго это длилось и насколько серьезно было чувство — это вопрос другой.

У бабушки Арсеньевой в Середниково гостили зачастую знакомые, соседи и приезжие из Москвы. Сюда приезжали Лопухины: три сестры и брат Алексей Александрович, с которым Лермонтов и прежде и после оставался в самой искренней дружбе. Гостили и сестры Бахметевы; бабушка приютила этих небогатых девушек, и с одной из них, с Софьей Александровной, Лермонтов был особенно близок. С жившей по соседству двоюродной сестрой своей Александрой Михайловной Верещагиной Лермонтов тоже был очень дружен и посвятил ей немало стихотворений; между прочим, и поэму свою «Ангел смерти». Через нее еще в Москве познакомился Мишель с Катей Сушковой.

В Середниково приезжали и кузины Столыпины, между которыми Анна Григорьевна еще и прежде пользовалась расположением молодого поэта. Ко всем им он писал стихи, то прочувствованные и разочарованные, то саркастические. В черновых тетрадях сохранилось немало эпиграмм или посланий к разным московским родным и знакомым. От едких, подчас, слов поэта не уберегали себя ни стар, ни млад. Страсть к язвительной и меткой насмешке, доставившей Лермонтову столько врагов, рано выказывается в нем.

Госпожа Хвостова в своих воспоминаниях упоминает о нескольких подобных случаях. «Всякий вечер после чтения затевались игры. Тут-то отличался Лермонтов. Один раз он предложил нам сказать всякому из присутствующих в стихах или прозе что-нибудь такое, чтобы приходилось кстати. У Лермонтова был всегда злой ум и резкий язык, и мы, хотя с трепетом, но согласились выслушать его приговор. Он начал с Сашеньки Верещагиной:

Что можно наскоро стихами молвить ей?

Мне истина всегда дороже;

Подумать не успев: ты всех милей!

Подумав, я скажу все то же».

... Кате Сушковой (то есть самой госпоже Хвостовой) Лермонтов сказал четырехстишие с намеком на прекрасную ее косу:

Вокруг лилейного чела

Ты косу дважды обвила;

Твои пленительные очи,

Яснее дня, чернее ночи.

«К обыкновенному нашему обществу, — рассказывает госпожа Хвостова, — присоединился в этот вечер родственник Лермонтова. Его звали Иваном Яковлевичем; он был глуп и рыж и на своюже голову обиделся тем, что Лермонтов ничего ему не сказал. Не ходя в карман за острым словом, Мишель скороговоркой проговорил ему: „Vous etes Jean, vous etes Jacques, vous etes roux, vous etes sot et cependant vous n'etes point Jean-Jacques Rousseau“»*.

______________________

* — Игра слов: «Вы — Жан (Jean — фр. аналог имени Иван), вы — Жак (Jacques — Яков(левич)), вы рыжий (фр. roux [py] — рыжий) вы глупый (фр. sot [co] — глупый), однако, вы вовсе не Жан-Жак Руссо».

______________________

Еще была одна барышня, соседка Лермонтова по чембарской деревне, и упрашивала его не терять слов для нее и для воспоминания написать ей хоть одну строчку правды для ее альбома. Он ненавидел попрошаек и чтоб отделаться от ее настойчивости сказал: «ну, хорошо, дайте лист бумаги, я вам выскажу правду». Соседка поспешно принесла бумагу и перо, и он начал:

Три грации...

Барышня смотрела через плечо на рождающиеся слова и воскликнула:

— Михаил Юрьевич, без комплиментов — я правды хочу!

— Не тревожьтесь, будет правда, — ответил он и продолжал:

Три грации считались в древнем мире,

Родились вы, — все три, а не четыре!

За такую сцену можно было бы платить деньги. Злое торжество Мишеля, душивший нас смех, слезы воспетой и утешения Jean-Jacques'a — все представляло комическую картину.

В черновых тетрадях тоже находятся попытки саркастического отношения к лицам, встречаемым поэтом. К четырехстишию: «Моя мольба» Лермонтов делает приписку: «Писано после разговора с одной очень мне известной старухой, которая восхищалась и читала, и плакала над Грандисоном»:

Да охранюся я от мушек,

От дев, не знающих любви,

От дружбы слишком нежной и —

От романтических старушек.

Не без сарказма, по свидетельству самой Екатерины Алексеевны («Записки», с. 92), относился Лермонтов и к ней. Раз утром он послал m-lle Сушковой стихотворение. На сложенной серенькой бумажке было написано: «Ей правда». Развернув, она прочла:

ВЕСНА

Когда весной разбитый лед

Рекой взволнованной идет,

Когда среди полей местами

Чернеет голая земля,

И мгла ложится облаками

На полу-юные поля —