С изысканной гостеприимной вежливостью гостей приветствовал Реджинальд Морган, лорд Глостер, двадцативосьмилетний наследник майората и титула лорда, доставшегося ему, как младшему сыну, лишь недавно, после кончины старшего его брата Роберта и быстро последовавшей затем смерти Ральфа, единственного сына Роберта.

Стройный, высокого роста молодой лорд, с открытым лицом и взглядом, весьма любезно приветствовал каждого гостя в отдельности. Он превосходил в любезности самого себя, особенно при появлении сэра Джона Моргана, представителя менее богатой боковой линии рода Глостер, прибывшего в сопровождении своего друга, некоего сэра Фомы Браддона, из Лондона, которого он впервые вводил в круг друзей и знакомых молодого лорда.

Гости все без исключения были, или, по крайней мере, казались, веселы, и все восхищались роскошью прежних монастырских помещений, красотой ковров и обоев, прекрасно сохранившейся молельней, в которой прежние аббаты возносили свои молитвы, рефекторией, кельей эконома, возвышавшейся на головокружительной высоте над прибрежной скалой, и громадной монастырской кухней, в которой в данное время топились французские плиты и печи, и вместо толстых иноков возились французские повара со своими кастрюлями, противнями и другой посудой, проводя время в болтовне на своем чужестранном языке.

Эти помещения распространенными в них благоуханиями уже заранее предвещали об изысканных яствах, которыми предполагалось попотчевать гостей «развалины», ветхость стен которой должна была обратить на себя внимание прибывших гостей уже и раньше.

«Развалина» представляла собою остатки прежней часовни св. Марии и смежных с ней странноприимных покоев.

Хозяин замка был настолько тактичен, что не избрал самую часовню местом для мирских удовольствий, и потому развалины странноприимных покоев были предназначены не только для трапезы, но и для танцев, причем для этой цели покои были выложены темным дубовым полом, сверкавшим, как зеркало.

Из того же дуба были сделаны длинные, низкие столы, тогда как мягкие сидения, возвышавшиеся кругом в виде амфитеатра, были обтянуты зелеными бархатными чехлами.

Не было недостатка в цветах, лампочках и бумажных фонарях, и роскошная трапеза происходила под веселые звуки прекрасного оркестра.

Сэр Джон Морган во время трапезы вместе со своим другом Фомой Браддоном сидел за столом недалеко от хозяина замка; по окончании ужина, когда подали кофе, и многие собирались последовать манящим звукам чудного вальса на гладком паркетном полу странноприимных покоев, оба друга встали, незаметно скрылись за часовней и, вне поля зрения других гостей, уселись в мягкой траве близко у скалистого обрыва.

Солнце уже садилось за горизонтом и на западе море сверкало красным пламенем.

На небе взошла вечерняя звезда и луна своим холодным светом начала мало-помалу озарять гладкое, как зеркало, море.

Ночь спускалась тихим дыханием. С моря дул прохладный ветерок, побуждая зазевавшихся гостей с прогулки возвратиться в замок.

— Ну-с, м-р Холмс, или скорее, м-р Фома Браддон, — обратился сэр Джон Морган к сидевшему рядом с ним лондонскому богачу, в лице которого, благодаря великолепному гриму и наружному облику, никто не узнал бы знаменитого сыщика, — присмотрелись ли вы к молодому, свежеиспеченному лорду? Считаете ли вы его способным совершить преступление, в котором я его сильно подозреваю?

— Он производит далеко не дурное впечатление, — ответил Шерлок Холмс, — трудно даже допустить с его стороны какую-нибудь подлость. Но ведь наружность в общем не имеет никакого значения. Во время моей практики мне приходилось видеть негодяев, которые, казалось, и воды не способны замутить, а с другой стороны — людей с физиономиями преступников, которые были невинны и наивны, как овцы. Все-таки я попрошу вас рассказать мне еще раз все, что, по вашему мнению, находится в связи со смертью прежнего лорда Глостера и его сына Ральфа. Вы, кажется, по дороге сюда говорили, между прочим, что в развалине старого аббатства какие-то привидения заранее как бы возвестили семье Глостер предстоявшую смерть лорда Роберта и его маленького наследника?

— Да, совершенно верно, об этом привидении в образе монаха идет уже веками легенда, что он от времени до времени бесшумными шагами проходит по длинным коридорам между рефекторией и прежними покоями аббатов или по пустынным проходам монастыря; он-то незадолго до смерти маленького Ральфа, за которой вскоре последовала кончина его отца, несколько раз показывался — три раза ночью. Ну, а затем горящие свечи в часовне, музыка на хорах — словом, я знал заранее, что над семьей Глостер должно обрушиться несчастье.

— Разве вы тогда находились в замке?

— Был. Мой двоюродный брат Роберт, очень ценивший меня, пригласил меня тогда к себе, чтобы быть при нем во время болезни.

— Вы видели привидение собственными глазами?

— Конечно, — уверял сэр Морган, — в те три ночи, о которых я давеча говорил, я в самых развалинах часовни видел слабый свет восковых свечей, которые, по моему крайнему разумению, не могли быть зажжены человеческой рукой. Затем я увидел, как высокая фигура привидения в черном одеянии бенедиктинцев, с опущенным капюшоном и веревкой вместо пояса, с торжественной серьезностью и в глубоком молчании прошла мимо меня, да так близко, что меня чуть не задела суровая, шерстяная ряса монаха-привидения. Во все это время я не услышал ни малейшего звука, но ощутил холодное дуновение, точно по мне прошел резкий ледяной ветер.

Великий сыщик улыбнулся.

— Жаль только, — сказал он, — что вы не решились схватить эту монашескую фигуру и наброситься на нее. Быть может, вы уже тогда нашли бы разгадку тайны, столь живо интересующей вас, — я говорю о причине смерти маленького Ральфа, неестественной по вашему мнению.

— Я не совсем вас понимаю, м-р Холмс, — возразил сэр Морган, — не хотите ли вы сказать, что этот монах, уже так давно появляющийся в развалинах владения Глостер, — вовсе не привидение? Но ведь не я один, а также и мой двоюродный брат Роберт Морган категорически утверждает, что видел этого монаха! Привидение появилось даже моему двоюродному брату именно в ночь накануне смерти ребенка. Нынешний лорд Глостер, который тогда, в качестве младшего брата Роберта, носил имя Реджинальд Морган, тогда был как раз в Лондоне. Роберт лежал на диване в так называемой обойной комнате замка, самом маленьком помещении, выходящем на море, так как это была его любимая комната, и огонь весело горел в старом камине. Я, было, оставил Роберта, полагая, что он заснул, и направился в детскую комнату в башню, где лежал больной ребенок. Когда я возвратился, Роберт был бледен, как смерть, и сильно расстроен. Он стал уверять меня, что видел в дверях фигуру монаха с поднятым капюшоном в длинной, развивающейся рясе, причем эта фигура будто бы угрожающе показала ему кулак. Лица или глаз монаха он не видел, так как они были в тени капюшона. Роберт поднялся и хотел наступать на монаха, но прежде, чем он успел спуститься с дивана и встать на ноги, привидение быстро и бесшумно исчезло. Но он знал наверняка, что ясно видел монаха, недосягаемого врага, ходившего по этим помещениям и предвещавшего владельцам этого дома о предстоявшем им несчастии. А на другой день умер маленький сын Роберта!

— Странно! — в раздумье произнес Шерлок Холмс,

— Действительно, странное совпадение обстоятельств, — согласился и Джон Морган. — Бедняга Роберт! Он тогда, скоро после смерти своей жены, был болен и в состоянии боязливого, нервного раздражения, увеличившегося еще вследствие появления привидения. Я старался, как мог, убедить его в том, что то, что он видел, было лишь плодом его болезненного воображения, но мне не удалось его переубедить.

Джон Морган провел рукой по глазам, чтобы стереть слезы печали.

— Да, добрейший м-р Холмс, — продолжал он, — нам пришлось тогда пережить печальные времена в замке св. Роха. Наверху в башенной комнате лежал больной Ральф Морган, единственный наследник, а внизу, в обойной комнате, мой овдовевший двоюродный брат, мой бедный Роберт, немощный духом и телом, влачил свое безрадостное существование, лежа на диване. Страшное, страстное горе и отчаяние вызвали опять появление припадков, которыми он страдал еще с детства, но прекратившимися с наступлением зрелого возраста. Он лежал исхудалый, похожий лишь на тень себя самого; вся его жизнь висела как бы на волоске, который должен был оборваться при первом сильном натиске. Единственно только страшная любовь к единственному ребенку Эдиты еще привязывала его к жизни. Любо было смотреть, как сердечно он любил маленького мальчика, который по всей очевидности должен был вскоре унаследовать титул и состояние семьи, так как врачи не скрывали, что дни лорда Глостера сочтены. А Ральф был хорошенький, славный мальчишка, такой веселый, радостный, хороший ребенок, что каждый отец гордился бы таким сыном.